Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Голубятней стал этот дом,
где кровать бела, как жасмины.
Целый мир помещается в нем,
распахнувшим дверей половины.

Это сына внезапный приход
сердце матери возвеличил.
Он во всем, что сейчас поет
в этом доме — приюте птичьем.

Сделал садом тебя твой сын,
в благодарность за счастье это
ты дом превратила в жасмин,
в голубятню из пуха и света.

Я сейчас — оболочка твоя,
я весь тобою заполнен.
Ты, радости не тая,
сочишься медовым полднем.

Наш сын постучался в дверь —
проснулся дом онемевший.
И стал я спокойней теперь —
я, живой и умерший.

Светом со всех сторон
куст миндаля запеленат.
И этот же свет погружен
в смерти мертвенный омут.

Светел грядущий мир,
как синие эти просторы,
как мрамор и как порфир,
в который одеты горы.

Пылает твой дом во мгле,
поцелуями подожженный.
Нет жизни на всей земле
глубже и напряженней.

Тело твое осветив,
молоко по тебе струится.
Весь этот дом как разлив
поцелуев и материнстваі

Чрево твое как волна.
Дом — приют голубиный!
А над мужем твоим, жена,
море — тяжелой лавиной…

Все кругом голубело, был праздник свеченья:
были в зелени души и в золоте — дали,
потому что впервые свое воплощенье
все цвета в этих ясных глазах обретали.

Два их солнца вставали — и таяли тени.
Камни были как зеркало. Воды блистали.
И лежала земля, ожидая цветенья,
в незакатных лучах, что весну возрождали.

Затмеваются. Слышишь? Я счастлив. Не надо
ничего — лишь тонуть в их бездонной пучине
и не видеть прощального их догоранья.

Заливало сиянием этого взгляда,
но затмились глаза. Только сумерки ныне
отливают землистым огнем умиранья.

Улыбаться с веселой печалью оливы,
ожидать, и надеяться, и ожидать,
улыбаться, улыбкою дни награждать.
Веселясь и грустя, оттого что мы живы.

Оттого мои дни так трудны и счастливы,
что в улыбке и ясность и мрака печать.
Ты раскрыла уста, чтобы бурей дышать,
я же — летнего ветра вдыхаю порывы.

Та улыбка взмывает над бездной, растет,
словно бездна, уже побежденная в крыльях.
И вздымает полет, пламенея вдали.

И светлеет, не меркнет, твердеет, как лед.
О любовь, ты всего достигнешь в. усильях!
Ты с улыбкой ушла от небес и земли.

Летает влюбленный только. Но кто полюбил настолько,
чтоб воплотиться в птицу и распрямиться в лёте?
В ненависти погрязло все до последней дольки,
жаждущей без оглядки взмыть опереньем плоти.

Любить… Но кто же способен? Летать… Но кто же способен?
Я в силах ворваться в небо, голодное от бескрылости,
но внизу любовь задыхается, ибо в ненависти и злобе
остается одно отчаянье и крыло не способно вырасти.

Существо, от желаний светлое, мечется, мечется, мечется —
хочет вырваться, чтобы свобода стала гнездом над мерзостью,
хочет забыть наручники, вросшие в человечество.
Существу не хватило перьев: оно утыкано дерзостью.

Иногда оно возносилось так высоко над сущим,
что небо сверкало на коже, а птицы — внизу и рядом.
Душа, однажды смешавшаяся с жаворонком поющим
и потом упавшая градом в ад, пропитанный смрадом.

Ты знаешь теперь наверно, что жизни других — это плиты:
живьем замуруют! Остроги — проглотят, как тварь, потроша!
Вперед, через груды и толпы тех, кто с решетками слиты.
Даже из клетки, где сыты, рвитесь, и кровь и душа.

Смешное жалкое платье, моя оболочка бренная.
Жрущая и вдыхающая огонь, пустая труба.
Изъеденный меч, затасканный от вечного употребления.
Тело, в тюрьме которого разворачивается судьба.

Ты не взлетишь. Ты не можешь летать, никчемное тело,
блуждающее в галереях, где воздух меня сковал.
Льнущее к небу тело, которому дно надоело,
ты не взлетишь. Все так же мрачен и пуст провал.

Руки — не крылья. Руки — может быть, два отростка,
предназначенные для неба, для зеленого моря листьев.
Кровь тоскует от одиночества, ударяется в сердце жестко.
Мы печальны от заблуждений, предрассудков и лживых истин.