Роберт Рождественский: Мгновения. Мгновения. Мгновения… (сборник)

Он стоит перед Кремлем.
А потом,
вздохнув глубоко,
шепчет он Отцу и Богу:
«Прикажи…
И мы умрем!..»
Бдительный,
полуголодный,
молодой,
знакомый мне, —
он живет в стране свободной,
самой радостной стране!
Любит детство вспоминать.
Каждый день ему —
награда.
Знает то, что надо знать.
Ровно столько,
сколько надо.
С ходу он вступает в спор.
как-то сразу сатанея.
Даже
собственным сомненьям
он готов давать отпор.
Жить он хочет не напрасно,
он поклялся
жить в борьбе.
Все ему предельно ясно.
в этом мире
и в себе.
Проклял он
врагов народа.
Верит, что вокруг друзья.
Счастлив!..
…А ведь это я —
пятьдесят второго года.

Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивленным наслажденьем
в счастливый свет
домов многооконных…
Весь город был в портретах,
как в иконах.
И крестные ходы —
порайонно —
несли
свои хоругви и знамена…
А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала»
(Я мало знал.
И это помогало.)
Я усомниться в вере
не пытался.
Стихи прошли.
А стыд за них
остался.

Колыхался меж дверей
страх от крика воющего:
«Няня!..
Нянечка, скорей!..
Дайте обезболивающего!..
Дайте!!.»
И больной замолк…
Вечером сердешного
провезли тихонько в морг —
странного,
нездешнего…
Делают ученый вид
депутаты спорящие…
А вокруг
страна вопит:
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте…»

Как живешь ты, великая Родина Страха?
Сколько раз ты на страхе
возрождалась из праха!..
Мы учились бояться еще до рожденья.
Страх державный
выращивался, как растенье.
И крутые овчарки от ветра шалели,
охраняя
Колымские оранжереи…
И лежала Сибирь, как вселенская плаха,
и дрожала земля от всеобщего страха.
Мы о нем даже в собственных мыслях
молчали,
и таскали его, будто горб, за плечами.
Был он в наших мечтах и надеждах далеких.
В доме — вместо тепла.
Вместо воздуха — в легких!
Он хозяином был.
Он жирел, сатанея…
Страшно то, что без страха
мне
гораздо страшнее.

«В Нечерноземье, — согласно прогнозу, —
резко уменьшится снежный покров…
Днем над столицей —
местами — грозы.
А на асфальте —
местами —
кровь…»

Вот — довоенное фото:
ребенок со скрипкой.
Из вундеркиндов, которыми школа гордится.
Вырастет этот мальчик.
Погибнет под Ригой.
И не узнает, что сын у него родился…
Вот — фотография сына.
В Алуште с женою.
Оба смеются чему-то.
И оба прекрасны.
Он и она,
безутешны, сидят предо мною.
И говорят о Кабуле.
И смотрят в пространство…
Вот — фотография сына.
Во взгляде надежда.
Вместе с друзьями стоит он у дома родного…
Этот задумчивый мальчик, похожий на деда,
в восьмидесятом
с войны
не вернулся снова.

Старший следователь Крошин
никогда
вина не пил.
Человеком был хорошим
и прекрасным мужем был…
(Прежде занимался спортом,
нынче интерес пропал.)
Приходил домой с работы,
ел
и сразу засыпал.
Спал он странно,
спал он тяжко,
плоско —
на прямой спине.
И храпел, как зверь.
И часто
кулаки сжимал во сне.
И скрипел зубами жутко —
(оглушительно скрипел!)
И кричал:
«Признайся, сука!
Сволочь!!.»
И опять храпел…
А жена,
на кухне сидя,
край клеенки теребя,
все вздыхала:
«Бедный Митя…
Не жалеет он
себя…»

Разгорелся в старичке давешний азарт.
Получается, что он —
чуть ли не герой.
Он по-прежнему живет
много лет назад.
На его календаре — пятьдесят второй…
Вспоминает старичок, как он пил-гулял!
И какие сахар-девки
миловались с ним!..
А жалеет лишь про то,
что недострелял.
А вздыхает лишь о том,
что недоказнил…