Ночь дышит мраком — душистым, жарким,
Цветною пряжей дрожит она,
И, бирюзовым сияньем ярким
Венчая небо, царит луна, —
То листья тучек дрожащих красит
Она лучами, то снова гасит;
То отблеск лунный пронзит волну,
Что одинока во тьме долины, —
Падет подобьем стального клина,
Как якорь — с неба и в глубину!
КОНСТАНТЫ ИЛЬДЕФОНС ГАЛЧИНСКИЙ {256} 256 Перевод с польского
(1905–1953)
А вот и ночь, и танцы снов,
и в небе — полумесяц вновь,
как половинка от секрета, —
так говорил я в давний час,
когда такой же месяц гас,
гас над тобою в час рассвета.
Взглянув на небо, на огни,
ты попросила: «Измени
сей месяц; ждет он исполненья».
И — полнолуние! И вдруг
отсек луны зеркальный круг
уста от уст без сожаленья.
Помоги мне, мокрая долина,
исцели погодою нежданной,
жизнь настрой мне, как орган старинный, —
пусть она звучит трубой органной.
Жизни суть запрячь в трубу любую —
как собаки, трубы чтоб скулили.
Пальцам дай страданье — пусть тоскуют,
чтоб не только очи слезы лили.
Беды нас какие бы ни ждали —
пусть погибель мира впереди, —
никогда не будешь ты в печали,
если крик найдешь в своей груди.
Вытащит, как раненого с поля,
даст твой крик спасение тебе.
В зове помощь слышится и воля,
и вершина милости — в мольбе.
ПАВОЛ ОРСАГ ГВЕЗДОСЛАВ {257} 257 Перевод с словацкого
(1849–1921)
«Род человечий! Вижу я, скорбя…»
Род человечий! Вижу я, скорбя:
Ты ныне — враг Христовым повеленьям;
Велел любить Он ближних с умиленьем,
Сердечно, беззаветно, как Себя.
Зачем же Он, страдая и любя,
Нас подарил спасительным ученьем?
Брат брату угрожает истребленьем,
Жестоким адским пламенем губя.
Нет ни в морали, ни в культуре прока,
Когда тебя так ослепила страсть,
И ты, как зверь, злодействуешь жестоко.
Венец из звезд носи, коль хочешь, всласть:
Благую весть забыв во тьме порока,
До вести злой сумел ты ныне пасть.
ТОДОСЬ ОСЬМАЧКА {258} 258 Перевод с украинского
(1895–1962)
Из лачуги за тихим леском —
Той, где дверь за порог завалилась, —
Мне к парадному входу в «губком»
Принести свою юность случилось:
Как на вилах, нацеплена там,
Кровенеет мужицкая шкура,
Чтобы лаяли псы по кустам,
Чтобы лисы скулили понуро…
Средь растущих до неба дорог
Пробегают в чулочках девчата,
Голубиною стайкою ног
На Крещатик влетают крылато.
Эти ноги белы и чисты —
Так белеют, как лилии ранью,
Словно выпили воду цветы
От степей зоревого купанья.
Кто ж содрал эту шкуру с отца,
Нацепил ее прямо над нами
И твердит — мол, свобода с крыльца
Развернула багряное знамя?
Душегуба не видно теперь,
Только знаю: он рядом таится;
Коль в толпе не скрывается зверь —
Для кого ж эта шкура дымится?
Помню: детство плеснули во тьму,
В степь из миски мужицкой пролили!
Ныне ведаю я, почему
Здесь детей никогда не любили;
Почему — догадался я — мне
Материнской любви не досталось
И луна молодая в окне
Мне кнутом в этом детстве казалась…
Знаю я, почему за забор
Меня гонят, как пса, неустанно,
Почему свой бунтующий взор
От земли поднимать я не стану.
От моих, от мужицких корней
Свирепеют иные — я знаю,
Но мое озлобленье сильней:
В нем вулканная сила взрывная!..
Веет ветер степной на «губком»
И, на улицу брызгая кровью,
Развевает в просторе слепом
Эту шкуру, как будто коровью…
МИХАЙЛО ОРЕСТ {259} 259 Перевод с украинского
(1901–1963)
Ты скрыт теперь за преградою,
О мой величавый град, —
Одной для души отрадою
Стал памяти аромат.
Ты нам — святое знамение,
Ты небом отмечен был;
Святилось твое рождение
Любовью нездешних сил.
Увидишь — даю в том слово я —
Без счета весен и лет,
Ты встретишь рожденье новое,
Росистого утра свет.
Лучи над твоими склонами,
Небес твоих чистых синь
Приснятся мне, утомленному
Ушедшей жизнью. Аминь.
Читать дальше