Александр Полежаев - Стихотворения

Да, у Полежаева далеко не все равноценно и равносильно, но вто свидетельствует вовсе не о малой одаренности, а о сложнейшей, многотрудной ситуации, в которой пребывала Муза поэта. И дело не только в том, что она была замучена ружейными приемами и многодневными переходами, Полежаев как поэт начинает в русской поэтической системе 1810 - 1820-х годов, которую подчас неточно называют "пушкинской", - системе, превосходно отработанной, на редкость цельной и слаженной, но именно в силу этой слаженности постоянно заставляющей поэтов прибегать к неким общим местам, более или менее выразительным словесным формулам и блокам. Удивительную по емкости и точности пародийную модель такой поэзии представил Пушкин в предсмертных стихах Ленского.

При всем своем бесспорном обаянии эта поэзия была основана на достаточно ограниченном историческом и жизненном опыте (что опять же с беспощадной зоркостью подметил Пушкин в своем герое). У Полежаева уже был другой опыт, гораздо более страшный, гораздо более приблизившийся к реальности, но поэт по некоей инерции подчас прибегал к его чрезмерно традиционной, усредненно-влегической аранжировке. Страшное и жуткое Полежаевской биографии (гак, поэт в кандалах и наручниках провел год в подземной тюрьме вблизи Сухаревой башни) нередко запрятано у него за эстетически состарившимся слогом. Уже в злейшей чахотке, на самом дне человеческого отчаяния, Полежаев подчас писал совершенно слогом Ленского:

И я зловещий мой удел,

Неотразимый, неизбежный,

В дали, туманной усмотрел...

("Осужденный")

Даже сюда, в эту исповедь умирающего в Лефортовском "гош-питале" поэта, вкралась осмеянная Пушкиным "туманная даль", эта обязательная составная элегического "климата"...

Не исключено, что А. А. Блока раздражала именно эта сторона Полежаевской поэзии - известная робость в попытках заговорить о страдании своим, ни на кого не похожим голосом.

И тем не менее не будем спешить с чрезмерно суровой оценкой упомянутой "поэтической системы". Думается, что такая оценка несправедлива.

Вот стихи, обычно в современных изданиях печатающиеся рядом, "Звезда", "Букет", "Наденьке", маленькая триада поэзии тождества. Любая их строчка стекала с пера решительно всех поэтов, старших и младших современников Полежаева. Проще всего отмахнуться от них и раскрыть книгу на шедеврах, которых у этого поэта действительно не так уж много. Гораздо сложнее и важнее услыхать негромкую, но бесконечно нежную музыку именно этих стихов. Полежаев от чистого сердца подхватывает, казалось бы, запетое:

Она взошла, моя звезда,

Моя Венера золотая;

Она блестит, как молодая

В уборе брачном красота!

Пустынник мира безотрадный,

С ее таинственных лучей

Я не свожу моих очей

В тоске мучительной и хладной.

Моей бездейственной души

Не оживляя вдохновеньем,

Она небесным утешеньем

Ее дарит в ночной тиши.

Какой-то силою волшебной

Она влечет меня к себе...

("Звезда")

В этих строчках нет ни одной, так или иначе не прозвучавшей и до Полежаева, и после Полежаева (их эхо отчетливо слышно и в знаменитейшем булаховском романсе, также обращенном к звезде, - "твоих лучей неясной силою..."). Но это-то и сообщает им некую "неясную" и в то же время ощутимую лирическую силу, ведущую читателя к "означаемому" ими чувству, согласному с миром, с его наиболее высокими проявлениями. Тогдашняя поэзия может раскрыться нашему современнику лишь по выявлении запрятанного в ней бесконечно искреннего чувства, выраженного удивительно похожим поэтическим языком. Или:

Быстро волны ручейка

Мчат оторванный цветок;

Видит резвый мотылек

Листик алого цветка,

Вьется в воздухе, летит,

Ближе... вот к нему прильнул...

Ветер волны колыхнул

И цветок на дне лежит...

Где же, где же, мотылек,

Роза нежная твоя?

Ах, не может для тебя

Возвратить ее поток!..

("Наденьке")

Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на тихое теченье ручья, уносящего несколько поблеклых листьев и живо представлявшего ему верное подобие жизни - подобие столь обыкновенное". Это - из "Дубровского", из эпизода, рисующего состояние героя, вследствие которого "страшные мысли рождались в уме его", мысли, уже предвосхищающие петербургские ужасы Достоевского. "Ручеек", "оторванный цветок" и "резвый мотылек" при всей своей малости не вовсе незначительны - они воспроизводят метафору, коей возраст, наверное, совпадает с возрастом человеческой культуры, а ее убедительность по своей наглядности, пожалуй, превосходит самые изысканные философские построения. Река жизни может бесследно унести последнее, а вот против тысячелетней метафоры она бессильна.