Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2 - Сборник современной прозы и поэзии

Почему напоследок сигареты не такие сладкие, как при первой затяжке? Я застегнул брюки, пока она натягивала спавшие джинсы. Как раз вовремя, потому что два сержанта отвалились друг от друга и бдительно всматривались над нами в кусты. Как два сторожевых пса на задних лапах, они что-то вынюхивали. Словно чувствовали запах суки, у которой течка. Кусты, ставшие уже родными, нас не выдали, мы выбрались из них вниз к берегу.

Она старательно прятала от меня глаза. Была еще очень молода, первокурсница. И у нее шла сессия. Она отвернулась от меня к солнцу и зажмурилась. Сказала: «Дай мне руку, теперь веди меня!» Из моей протянутой кисти она выбрала средний палец и ухватилась за него горячей ладошкой. Притихшая, вслепую шла за мной, доверяя мне и своему обостренному чутью. Сквозь веки она едва наблюдала темное пятнышко солнца перед собой. А, возможно, и мою тень между ней и солнцем.

Сумасшедшая чайка пикировала сверху и попыталась меня испачкать. А девушка шла за мной с закрытыми глазами, молча чувствуя ступеньки и встречных людей. Она воспринимала мир сквозь меня и через солнце. Как я перед этим чувствовал жизнь через нее и маячащее солнечное пятно на нежной девичьей коже. Мы пешком обошли остановку, там околачивались двое постовых. Миновали перекресток, полный шумящих автомобилей. У перекрестка одного гаишника охраняли два бойца с автоматами. Мы поднялись выше к площади. И простились за спиной у Ленина, расцеловавшись напоследок.

Она училась неподалеку на филфаке. Может поэтому она читала Баха. К экзамену в тот день она едва подоспела. Ей поставили «неудовлетворительно». И назначили пересдачу на осень. Когда меньше солнца, и не так слепит глаза.

Она не стала пересдавать, бросила меня и этот институт. Осенью она постриглась наголо и поступила на психфак.

**** СРЕДА (НА САМОМ ДЕЛЕ ЧЕТВЕРГ), ИЮЛЬ

Я угощал ее борщом. Борщ был великолепен. Только я никакого отношения к нему не имел. Борщ приготовила другая женщина. Той женщине хотелось так. Вот она готовит мне борщ, а я ее будто как люблю. У нее что-то не ладилось с мужем. И она со мной изображала хорошую жену. И борщ мне заранее не понравился уже за то, что мне пришлось искать лимонную кислоту. Неужели просто нельзя нарезать лимон! «Ингредиенты», – так она сказала! И я должен был быть для нее хорошим мужем и пошел покупать кислоту. Я умею иногда быть хорошим.

Она была другая. Она молча ела борщ, потому что нельзя же так сразу заняться сексом. И ничего не спрашивала. Она просто сидела на стуле и ела борщ. Очень по– простому. Она никогда ничего не спрашивала. Из-за этого мы расстались потом.

А борщ великолепно настоялся, был в меру густ, ароматен и как-то по – особенному красен. Она ела и знала, что сейчас мы займемся сексом. И я тоже это знал наверняка. Потому что она пришла ко мне и ела мой борщ. Не совсем мой, конечно, но она же не спрашивала…

Я не помню, были ли в борще оливки. Кажется, их не должно быть там. Но то, что она меня ни о чем не спрашивала, тоже меня раздражало. Примерно так же, как отсутствие оливок в борще. Вроде их и не должно было быть, но все равно раздражало, что их там нет. Вот ведь как!

Мы не пили. Зачем? Не было смысла туманить голову ей или мне. Хотелось трезво видеть, как она медленно и неуклонно будет сходить с ума в постели. И она последовательно, как всегда, сходила с ума, заставляя меня верить, что только от меня зависит вернуть ее в нормальное состояние. Она была в сознании, только дышала как-то взахлеб. Но я постепенно привык, что она так дышит, когда меня любит. А потом возникало короткое затмение.

Мы медленно падали с дерева, как сорвавшиеся с ветки птицы, причем продолжали держаться за руки. И минут через десять просыпались рядом, просветленные.

– Ты улыбаешься, когда засыпаешь…

У меня только с ней такое и было. Как в детстве высоко на дереве, когда так сладко и страшно, и не знаешь, как оттуда спуститься потом.

Как она после этого могла встать и спокойно одеваться, было необъяснимо. Она одевалась медленно и опрятно, постепенно закрывая от меня тот свет, которым она наполнялась со мной. Такой свет исходит от лица монашек. Но она не была монашкой. Она была моей женщиной.

Моей единственной женщиной. Только она тогда меня об этом не спросила. Просто медленно одевалась, и также постепенно затухал в ней тот особенный свет, которым она насыщалась со мной. Мы медленно спускались по темной лестнице. Нам не было нужды теперь держаться за руки – мы продолжали чувствовать друг друга в темноте.