Сергей Рафальский - За чертой

Черный лоди к днепровским плывут порогам, —
черные люди ищут рабов и дани —
норские вороны,
антские лани…
Мечей не упустят железные длани,
но души меняют сторону
и бога,
и толпятся одни славяне
у Византийского порога…

Всем сияют усы самобытного Зевса,
золотые усы на серебряном лике,
но венчается сестра базилевса
с конунгом диким.
И удивляются чужие,
как занимаются новым блеском
мозаики святой Софии,
мраморы Артемиды Эфесской.

Перуна в Днепре утешают русалки,
Златоверхого Киева нет в мире краше…
Но клекочут орлы на Калке,
Выклевывая очи княжьи…
Не сбивают волчьих шапок Бату
золотые наши ворота —
на Десятинной бурьяны растут,
в гридницах лисьего смрад помета…
Вихри прах и золу метут
в залесскую темноту
за гнилые финские болота.

И там подымается,
расползается,
покоряет и покоряется,
вечно мает и вечно мается,
всем сродни и всему чужая,
благочестивая и блудная,
не то в адской смоле, не то в ладанах рая,
корявая, карежная, трудная,
неуемная,
хлопотунья и лень непробудная —
Скифия, глухая и темная.

…Под дружинами Невского крякают льды,
Сергий восходит, как тихие зори…
И вот уже нет Орды,
но ханы остались на наше горе.
Хоть Иван и ломает шеи боярам,
а холопу все так же ходить по мытарствам.
Куда убежишь-то? На дно Светлояра?
В Опоньское царство?

…С дикого поля — дикая воля:
«Сарынь на кичку», Жегулевы горы…
Выбегают на стрежень расшивы справные…
«Степан Тимофеич! Нет мочи боле!»
— Товарищ Разин! Д-ык что ж ето? Скоро ль? —
«Души захребетников! Режь! Бей!»
………………………………………
— Эх, погуляли и будя! —
Палач распинает на плахе Народного Вора,
глядят, как мертвые, молча люди…
«Прости, православные!» —
— Бог простит, Герой и Злодей! —

И снова годов равнодушное шествие.
В благочестие, да в нечестие
уткнулись, как в душную подушку, —
не проходит снаружи ни мрак, ни свет…
…За морем телушка — полушка,
да перевозу нет…

И Божьим произволением
в наказание, да в наставление,
сбывается Антихристово явление:
уставив Красную плахами —
инда заплечному тесно —
режет головы Царь пьяный,
объятый пьяными страхами,
режет бороды и кафтаны,
и очень ему лестно,
что шкипер голландский одобрит его просвещенное рвение:
кораблестроение,
руды плавление,
рейтар учение,
чинное
и спин дубинное
дубление.
Дикий, шальной, бесноватый,
вешая на прошлое всех собак,
он готов Грановитую Палату
променять на Роттердамский кабак.
Ради переулочной Европы,
вводя культуру, как чумную заразу,
всему, что в руки дается, рад —
велит коллегией именоваться приказу,
из преданных без лести холопов
учреждает «Высокий Сенат».
Всеобъемлющей, словно акулья утроба, душой
он такой —
то с пилой,
то с дудой,
академик и плотник,
мореплаватель, мастеровой,
на все руки заплечный работник,
неутомимый палач,
Герой!..
Что с того, что кругом
только стоны и плач,
что живется легко одной сволочи и хамам —
коленом на грудь поднажмем,
сапогом —
и Питер сравняется с Амстердамом!..
Пусть задохнутся в шлее и двужильные кони —
догоним и перегоним!
И вот мужики тараканами мрут
от великодержавной судьбы,
но заводы растут,
как грибы,
но крепятся финские болота
телами, как бревнами,
но Скиты и Полтаву штыками берет пехота!
Путями головоломными
строится Империя из Московии обломков…
И в новой столице
на ассамблее
возле девки-царицы
он слышит, хмелея,
завистью ужален,
в пушечном громе и воинском клике
голос потомков:
Виват Великий
Сталин!

…Годы слагаются в десятилетия…
Втискивая плоти скифские во фряжскую робу,
на отцов непохожие дети
изображают Европу.
Руками недорослей и дорослых,
потерявших народное обличие,
подымается на козлы
Имперское величие.
Так из купленного по дешевке
не без изъяна
у нечестной торговки
покупателем пьяным
вырастает культура, как в сказке:
ампирные граниты, Невский,
«Лебединое озеро», «Половецкие пляски»,
Толстой и Достоевский…

Но в дворянском гнезде…
— «Четыре белые колонны
над розами и над прудом…»
— над убогим соломенным скифским селом —
зачесались, как прыщ незаконный,
размышления о неустройстве земном.
В цивическом угаре,
что на Форуме Рима торжественно строги,
— пока есть кипяток в самоваре —
ищут баре стране подходящей дороги.
Все учены и все речисты,
а на деле — ни шатки, ни валки: —
выводят на площадь солдат декабристы
только затем, чтобы сдать их под палки…
Пока баре толкуют о Гегеле и Канте,
заморозив Клико, чтобы пить за свободу —
мужик изнывает: «Родимые, гляньте:
как же жить народу?
не то, что сохе — и куренку тесно!»
Известно:
коль послушать его — нету злее мужицкой судьбы!
…А зимой, когда в окнах избы узорочья замерзшего пара,
как цветы епанчи на иконах блаженных князей,
он лежит на печи, будто дремлет на дне Светлояра
или в царстве Опоньском укрыт от недоли своей.
И сторонний зудит голосок,
что запечный сверчок:
«Эй, проснись, мужичок!
Не один в мире жребий твой лих!
Посмотри на других,
что живут, не мечтая о чуде —
вот пшеницу в горшке, как цветок, ублажают китайские люди,
японец за горсточку риса
прогрызается в жизнь, точно крыса,
вот рокфеллеры за океаном
на полушке растят миллионы…
Что с того, что крестили Иваном —
стань Джоном!»
Но Ивану на то отвечать неохота —
у него есть свое и не зарится он на чужое.
И не то, чтоб его огорчала работа,
но трудиться одно, а жить для работы — другое.
И снова метель по полям, словно дикая конница,
то ль бежит от кого, то ль за кем-то без устали гонится.
Что ж скачи не скачи,
а мороз затрещит
и заляжет глухими снегами.
Но тепло на печи и закутки щебечут сверчками
все о той же стране за морями (…иль за временами…),
где душе и рассудку на диво
все по совести, все справедливо,
не работают люди, как черти,
а с прохладцей живут, добираясь до праведной смерти.
Повернется мужик, от блохи поскребется —
и опять та же повесть затейная вьется,
и звучит, как припев, то ли в снах, то ли воем метельным на поле:
«Землицы б да воли!
Землицы б да воли!»
Эх ты! Ослабел, знать, мозгами,
забыл, что ли:
«Сарынь на кичку!» Да кистенями!..