Сергей Рафальский - За чертой

Посылает рукой песнопевцу приветственный знак
от сочувственного сожаления
и отчаливает кое-как
за предел поля зрения.
Уходит болтун, и опять монумент одинок…
О, если б понять он мог!..

В апреле хочется сидеть щека к щеке,
витать в луне и соловьиных стонах.
Июль зовет смотреть в окно вагона,
бродить в горах, валяться на песке.
Сентябрь уводит к творческой тоске:
дать рифмой тон, как звоном камертона,
с палитры брать прозрачность небосклона,
и глину мять в уверенной руке.
А в декабре — в любом земном раю
с французом, негром, австралийцем, греком —
тебе вдруг кажется, что воздух пахнет снегом,
и вспоминаешь молодость свою:
сад под метелями, сугробы на опушке,
на окнах сказочные льдинок завитушки…

А в комнатах — мечтательный покой,
роман Майн-Рида, логово дивана
и — что в кострах воинственного стана —
мигают в печке угли под золой…
…И вот сидишь в кибитке кочевой,
свистит стрела, шипит змея аркана,
за трудным продвиженьем каравана
следит апаш в раскраске боевой,
и черный глаз среди сухих камней,
как щель, как цель, заклятье и угроза…
…И в пыльный зной бизоновых степей
вдруг веет свежестью России и мороза
от щек прислуги, розовых, как роза,
от скифских растопыренных грудей.

…И без конца потом воркует греза
в гнезде неоперившихся страстей.

У заводи, где ленью льются ивы,
а в тростниках отшельничает сом —
упав, как тень, в июнь неторопливый,
лежать в траве, следить за поплавком.
Вдыхая мир, что сенокосный запах,
глядеть без дум, как мост полуживой,
пройдя реку на тощих курьих лапах,
без сил цепляется за берег луговой.
Как лысый луг скребут гребенки грабель,
и парень, вилами причесывая стог,
нарочно клонится к веселогрудой бабе,
притворно падает и валит бабу с ног.
А там — забью про все, как есть на свете,
и про телят в нескошенном лугу,
ребята голые, за неименьем сети,
штанами ловят рыбью мелюзгу.
Им посулив отцовский кнут тяжелый,
две девки вброд через лозняк густой
идут в реку, собрав на грудь подолы,
чернея тайн нестыдной наготой.

И смотрит дед, улыбку чуть живую
запутав в клочья сизой бороды,
как плоть могутную, мужичью плоть ржаную
глотает синь полуденной воды.
А в селах тишь. Прижмурясь, дремлют хаты,
на солнцепеки выгнав огород,
и только аист на гнезде лохматом
кончает клекотом размашистый полет…
Пусть жизнь цветет в иной и лучшей доле,
настанет в мире тишь и благодать,
пусть волк с ягненком рядом лягут в поле
полдневный отдых братски коротать,
пусть новый строй народов и природы
поставит крест на каждом нашем зле —
блажен кто жил еще в иные годы
на дикой, неустроенной Земле!
И путь пройдя без роковых вопросов,
налив до края в сердце благодать
душистым полднем русских сенокосов,
как листья лоз, бессмысленно дышать!

Летний день на пчельнике у деда,
яркий-яркий раскаленный день.
Облака, как флот перед победой,
плавают у дальних деревень.

От жары на ветке молкнет птица,
ищет тварь прохладного угла.
Тишина как будто лет страница,
перевертываясь, замерла.
Лишь одни, верны своим законам,
честно строя свой медовый рай,
с неизменным монотонным звоном,
собирают пчелы урожай.
И, как ульи, тоже безумолку,
дед бормочет про свои дела —
как нечистик влез к нему на полку
и горшки посбрасывал со зла…
Ляжет полдень отдыхом коровьим,
выйдет внучка потчевать едой.
Пышет Паша ситцем и здоровьем,
девственной мужицкой красотой.
Для грудей ее, до края полных,
вышивки рубашные узки,
а в глазах, раскрытых, как подсолнух,
жар и стыд проснувшейся тоски.
Хорошо смотреть в глаза такие,
еле-еле мысли шевеля…
Хороша родимая Россия —
девки в ситце, в золоте поля!..
Все прошло и все переменилось,
новый род мой заселяет край,
только так же — в милость и немилость —
собирают пчелы урожай,
но нигде, ни на какой планете
в перевоплощениях любых,
глаз таких не встретить, не заметить,
этих девок больше нет на свете
и в полях, по-русски золотых!