Теодор Крамер - Зеленый дом

Опять акация в цвету
вскипает, сладостью дыша.
Ночною болью обуян
любой, кто трезв, любой, кто пьян,
кто при деньгах, кто без гроша.

Жара, дыханье затрудня,
растет, лицо щетина жжет,
спина в поту и высох рот;
довольно, отпусти меня!
Опять акация в цвету!

Ну, щеточник, еще рюмашку тминной!
Ты мне мозги не вкрутишь с кислой миной;
учти: за просто так не отдаю
щетинку первоклассную мою!

Ты как считаешь — дела нет вольготней,
чем прятаться часами в подворотне
с товаром; иль попробуй-ка спроста
поразбирать щетинку на сорта!

Свинью сработал — стало-ть, взятки гладки?
С хавроньи жирной — шиш возьмешь окатки,
на тощей — ты, паскудник, уясни —
несортовые вычески одни!

Ну нет, моя работа — не игрушки!
Бывает — целый день нигде ни хрюшки,
придешь домой с полупустым мешком
и через силу шпаришь кипятком.

Гони деньгу, не то возьмешь с нагрузкой!
И не морочь мне голову утруской,
и не качай по дурости права,
не то товар получишь черта с два.

Возьми с собой корзинку и вино,
иди и подожди в саду за домом;
сентябрь настал — безветренно, темно,
и звезд не перечесть над окоемом.
Попозже я приду, — разлей питье;
и парники, и астровые грядки —
здесь всё отныне больше не мое,
и завтра надо уносить манатки.

Вот артишоки, — ты имей в виду,
я сам испек их, так что уж попробуй.
Я десять лет трудился здесь, в саду,
здесь что ни листик — то предмет особый.
Налей по новой. Десять лет труда!
Зато — мои, зато хоть их не троньте.
Я пережил подобное, когда
лежал, в дерьмо затоптанный, на фронте.

Страданье — не по мне: меня навряд
возможно записать в число покорных, —
но слишком мал доход с капустных гряд
и ничего не скопишь с помидорных.
Не знал я тех, кем брошен был в дерьмо,
не знаю тех, кто гонит прочь от сада.
Хлебнем: понятно по себе само,
что верить хоть во что-нибудь да надо!

Я верю в горечь красного вина,
что день сентябрьский летнего короче,
что будет после осени весна
и что на смену дням приходят ночи;
я верю ветру, спящему сейчас,
я верю, что вкусил немного меда,
что вещи слишком связывают нас,
что из-за них нам хуже год от года.

Куда пойду, — ты спросишь у меня, —
и заночую на какой чужбине?
Вьюнку ползти далеко ль от плетня,
легко ли с грядки откатиться дыне?
Шуршит во мраке лиственный навес,
печаль растений видится воочью, —
синеет в вышине шатер небес,
и не вином я пьян сегодня ночью.

Черный иней лег на весь придворок,
никнет плющ, из жизни уходя.
У кочнов торчат ряды подпорок,
серые от ветра и дождя.
Над землей струится в позднем блеске
влажных испарений жалкий тюль,
но вот-вот мороз ударит резкий,
отливая череды сосуль.

Из-под бревен все свои пожитки
я уже достал, из тайника;
я нередко на манер улитки
заползал туда для холодка
и лежал, задремывая кротки,
все дела забыв, само собой;
прорастала в волосах яснотка
и ласкался ветер голубой.

Дома будет потеплей, посуше,
но тоскливей, да и голодней —
там нельзя лежать и бить баклуши,
отдыхать по стольку долгих дней;
семечек возьму, на косогоре
оглянусь на склад в последний раз;
нет, не звезды погасил цикорий,
это сам я вместе с ним погас.

Они сидят вокруг стола в каморке,
и перед каждым сложены рядком
орехов строго считанные горки, —
скорлупки знай хрустят под молотком;
работают меньшие на подхвате —
не так-то просто ядрышко извлечь, —
в коробку, под замок его, к оплате,
всё остальное — на растопку, в печь.

Вот — перерыв; нехитрая уборка,
сметается метелкой шелуха;
молчат и полдничают — только корка
похрустывает, пыльна и суха.
Но передых сомнителен и хрупок:
конечно, подремать бы малышне,
однако нужно ядра из скорлупок
вылущивать едва не в полусне.

Частицы шелухи изъели горло,
но длится труд: у взрослых и детей
шершавой пылью легкие расперло
и выступает кровь из-под ногтей.
Спина и руки сведены ломотой.
Хлеб, горсть орехов и бутыль вина —
как хорошо… Коли, лущи, работай,
лущи, коли, старайся дотемна.