Михаил Кузмин - Стихи

Как Семела, [40]
пускай пылаю,
но не так,
подло,
беззащитно,
одиноко,
как скот,
дохну!!! —

Мягко на грудь вскочила жаба,
лягушечьи-нежная гада лапа…
Пасти вихрь свистный
близкой спицей
колет ухо…
Молчит, нос отвернув
дальше от брюха.
– В вечернем небе широкая птица
реет, – верно, орел. —
Между ног бесстыдно и склизко
пополз к спине хвост…

– О-о-о!!!
Богов нет!
Богинь нет!
(Камнем эхо – «нет!»).
Кто-нибудь, кто-нибудь!
Небо, море,
хлыньте, прикройте!
Горе!
Не дайте зверю!
Гад, гад, гад!
Проснитесь!
Слушай, орел, —
свидетель единственный, —
я верю (гибель – залогом),
верю:
спустится витязь
таинственный,
он же меня спасет.
Молюсь тебе, неведомый,
зову тебя, незнаемый,
спаси меня, трисолнечный,
моря белого белый конник!!!
Аллилуйя, аллилуйя,
помилуй мя. —
Глаза завела,
замерла
предсмертно и горько.
Жилы – что струны.
Вдруг
остановился ползучий холод
– откраснела за мысом зорька —
Смерть?
Снова алеет твердь…
(Сердце, как молот,
кузнечным мехом:
тук!)
разгорается свет
сверху, не с горизонта,
сильней, скоро брызнет
смехом.
Свету навстречу встает другая пена понта…
Жизни…
отлетавшей жизни вестник? —
Герой моленый?
Змей, деву оставив, пыхает на небо…
Смотрят оба,
как из мокрого гроба.
Серебряной тучей
трубчатый хвост
закрывает янтарное небо
(золотые павлины!),
наверху раскинулись задние ноги,
внизу копья длинная искра…
быстро,
кометой,
пущенной с небесной горы,
алмазной лавиной…
шесть ног,
грива,
хвост, шлем,
отрочий лик,
одежды складки
с шумом голубино-сладким
прядают, прядают!..
Четыре копыта прямо врылись в песок.
Всадник встал в стременах, юн и высок.

На месте пустом,
на небесное глядя тело
(веря, не верит,
не веря, верит),
пророчески руки раскинув крестом,
онемела.

Ржанье – бою труба!
Золотой облак
закрывает глаза,
иногда разверзаясь молнией, —
уши наполнены
свистом, хрипом,
сопеньем диким,
ржаньем, бряцаньем,
лязгом.

Тромбово, тромбово
тарабанит копытом конь —
Тра-ра —
комкает, комкает
узорной узды узел…
Тра-ра!
Стрел
лет —
глаз
взгляд.
Радугой реет радостный рай.
Трубит ангел в рожок тра-рай!
И вот,
словно вдребезги разбили
все цепочки, подвески, звезды,
стеклянные, золотые, медные,
на рясном кадиле, —
последний треск, —
треснула бездна,
лопнуло небо,
и ящер
отвалился, шатаясь,
и набок лег спокойно,
как мирно почивший пращур.

– Не светлый ли облак тебя принес?
– Меня прислал Господь Христос.

Послал Христос, тебя любя.
– Неужели Христос прекрасней тебя?

– Всего на свете прекрасней Христос,
И Божий цвет – душистее роз.

– Там я – твоя Гайя, где ты – мой Гай,
В твой сокровенный пойду я рай!

– Там ты – моя Гайя, где я – твой Гай,
В мой сокровенный вниди рай!

– Глаза твои, милый, – солнца мечи,
Святой науке меня учи!

– Верной вере откройся, ухо,
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

– Верной вере открыто ухо
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

– Чистые души – Господу дань.
Царевна сладчайшая, невестой встань!

– Бедная дева верой слаба,
Вечно буду тебе раба!

Светлое трисолнечного света зерцало,
Ты, в котором благодать промерцала,
Белый Георгий!

Чудищ морских вечный победитель,
Пленников бедных освободитель,
Белый Георгий!

Сладчайший Георгий,
Победительнейший Георгий,
Краснейший Георгий,
Слава тебе!

Троице Святой слава,
Богородице Непорочной слава,
Святому Георгию слава
И царевне присновспоминаемой слава!

Серебристым рыба махнула хвостом,
Звезда зажелтела в небе пустом, —
О, Фаустина! [42]

Все ближе маяк, темен и горд,
Все тише вода плещет об борт —
Тянется тина…

Отбившийся сел на руль мотылек…
Как день свиданья от нас далек!
Тень Палатина!

Ветром запах резеды принесло.
В розовых брызгах мое весло.
О, Фаустина!

Даже лошади стали мне слонов огромней!
Чепраки ассирийские давят
Вспененных боков ущелья,
Ужасен зубов оскал!..
И ливийских солдат веселье,
Что трубой и горлами вождя славят,
Тяжело мне,
Как груз сплющенных скал.
Я знаю, что был Гомер,
Елена и павшая Троя.
Герои
Жрали и дрались,
И по радуге боги спускались…
Муза, музища
Плоской ступней шагала,
Говоря во все горло…
Милая Музенька
Пальчиком стерла
Допотопные начала.
Солнце, ты не гори:
Это ужасно грубо,
– Только зари, зари, —
Шепчут пересохшие губы, —
Осенней зари полоской узенькой!