Юрий Шевчук - Сольник

В новом районе, бывшем загоне,
вырос огромный цементный кокон.
Серая пыль, затвердев в бетоне,
схватила и держит тысячи окон,
тысячи стенок, балконов, дверей,
тысячи вечнозеленых людей,
тысячи разнокалиберных глаз,
тридцать тысяч зубов и пять тысяч фраз.
Стилизованный внук Корбюзье
с Ван Дер Рое:
небо — два с половиной метра,
очередной рывок домостроя —
девять квадратов на человека!
Пищеводы подъездов, давясь, пропускают
тысячи тонн живой биомассы.
«Нам луше не надо» — это считают
передовые рабочие классы.

Тысячи кухонь каждое утро
жарят на нервах куриные яйца.
В тысячах спален каждое утро,
нежно сопя, заплетаются пальцы.
Здесь ежедневно кого-то хоронят.
Через неделю — горланят свадьбы.
— Не стой под балконом — горшочек уронят!
— Легче, родной, не провалилась кровать бы!

Одиночество здесь — царица досуга,
среди соседей — ни врага, ни друга,
вон, бабка грустит, опадают бока,
нет ни овец, ни козы, ни коровы,
ей на балконе завести бы быка,
а то на кой хрен такие хоромы?
Я тоже живу здесь, в квартире сто три,
и у меня двенадцать замков на дверях.
Я закаляюсь летом без горячей воды
и размножаюсь зимой при электросвечах.
Я замурован в этом каменном веке,
переварен железобетонным блоком,
я наблюдаю — как в сжатые сроки
сосед убивает в себе человека.

А миллионы мечтают об этой крыше,
нем им покоя под залатанным небом,
в тысячи глоток — граждане, тише!
Ведь я помню, когда мы делились хлебом,
делились солью, посудой, дровами,
ходили к соседкам за утюгами,
слушали хором футбол и хоккей,
короче, были, были…

В одиннадцать утра
на Красной площади
(как странно, где я?)
стоял на Лобном месте
с чашкой кофе и сигаретой,
рассматривая
беспомощные животы стрельцов,
Петра угрюмого на месте Мавзолея,
кумач революционных,
четвертованных,
остриженных в квадраты молодцов.
Музеем историческим смотрел я это утро.
Космическим дышала площадь,
я вновь — рождение поэта.
Спина кремлевская —
Буденновская лошадь, Гагарин,
чья-то злая камасутра.
И вот
прощенное, моченое пространство,
ограниченное властью,
стало частью,
моей любимой чашкой кофе
с сигаретой.

Летчик в самолете говорил о птицах,
погружались в землю медные огни.
Может быть, нам, друг мой, больше не садиться,
разделить с пернатыми оставшиеся дни.

Ангелы и бесы, черти, херувимы,
ты в окно влетела, села на постель.
«Как наш сын? — спросила. — Под звездой одни мы».
Я смотрел на рамы сбитые с петель.

«Хочешь, полетели — покажу, где свили
Мне пространством время, оглянись, чудак».
Мы бродили в странном, параллельном мире —
В сказке или детстве, но, увы, не так.

Ветрами влекомы зеркала, машины,
нет границ у слова, с правдой слита ложь,
серебро Шагала — вещие картины.
«Где мы?» Улыбнулась: «Все потом поймешь».

И в небесном Храме плыли наши лица,
Феофан расписывал так иконостас…
Летчик в самолете врал о райских птицах,
а в иллюминатор улыбался Спас.

Выросли перья у тощей весны.
Серая грязь от луны до креста
Затопила дома, как кошмарные сны,
Как голодная шлюха после поста.
Реки утюжит ветер-каток.
Из сучьев вылазит зеленый свист.
Пищит вода, гуляет Восток,
Ухмыляется Запад-контрабандист.

У котов съезд всех кошачьих каст.
Снег в дырах, как память, ворон не счесть.
У кобелей по талону, но всем сука не даст.
Оттаяло все: и любовь, и месть.
А я не рад теплу, я разлюбил рассвет.
Я сижу в темноте, шевелю весной.
И мне кажется, что меня уже нет,
Потому что тебя, тебя нет со мной.

Матерится Земля — шкура на китах,
Драные бока, гормоны в аду,
Солнце ударило небу в пах.
Деревья торчат по колено в бреду.
Полным распадом мира весна
Салютует всем нам, что она удалась.
Чует новые запахи стерва-страна,
Все готовится жить, ты одна не спаслась.

Сосны-виселицы, дождь-срок,
Разлука-беда уже на крыльце.
Перелетные птицы кричат между строк.
Я стираю глаза на своем лице.
Мне они ни к чему: ведь тебя больше нет.
Тонет память обрывками в луже воды.
Я глотаю последний огонь сигарет,
Я впустил ее в дом, я в тисках у беды…