Юрий Шевчук - Сольник

Для геополитики, даже если их нет,
всегда нужны белые пятна.
Кавказ необходимо было завоевать,
пустить в свет и сделать приятным.
Государь император отдал приказ, и поехали казаки
Со свистом и гиканьем отрезать дорогие куски.

Господин президент тоже сказал свое веское слово:
Кавказские войны — наша демократическая дорога!
И полки поползли умирать
в перестроечной тесной обнове.
Кавказские войны — всего лишь два имени Бога.

Леса и обрывы, лощины, над фугасом колеса,
На траках чеченская грязь
в обнимку с русскою кровью,
Вайнах, имеющий всех с вершины крутого утеса,
Горянка с изогнутой, жалящей саблею вдовью.
Глаза, стреляющие из-за саманных заборов,
Вечный огонь из нефти у хлева, в асбестовой раме,
С прищуром улыбки, беда и тоска разговоров,
В прицеле — ползущая точка без ног,
по этой крутой панораме.

Вообще-то любая война — тяжелейшая правда на свете.
На ней так много гранат и вранья, что она неподъемна.
И великая ложь существует в каждом,
самом честном ответе.
Под обстрелом, в щели понимаешь,
как это слово объемно.

И Дудаев, и Рохлин где-нибудь и сейчас
в героическом месте,
Обсуждают стратегию, кроют начальство,
выпивают, слушают песни.
Кавказские войны — сомнение и горе, покаяние
и постриг прогрессивной России.
Что выкусили, тем, безусловно, выпили и закусили.

Я тоже там был, страдал духовно и скотски,
Маршей не написал, не накачал ума и фигуры,
И как написал утонченный Иосиф Бродский,
Бурю, увы, не срисовать с натуры.

И как камер-юнкер Александр Сергеевич Пушкин
В своем путешествии в Арзрум
Не выдал стихов, чтоб хотелось под танки и пушки,
Не состряпал хитов показательный
государственный штурм.

Что мне ваши победы на чистом, кремлевском асфальте,
Ваши бодрые речи в хрустальных немецких бокалах,
Кавказские войны горят именами на черном базальте,
Как купол погибшей «шестой»
на бетонных стропах-кинжалах.

Помню детский рисунок с маленьким, ласковым солнцем,
Смятый бурым поносом у фронтового, кривого сортира, —
Летели по небу радугой кадмий и стронций
И контуженный голубь в поисках лучшего мира…

Они вышли ранней весной
Из средневековой тьмы…
За столетия голод, тоска и гной
Сплавили «я» в «мы».

Не осталось иных амбиций —
Папа Урбан отдал приказ,
Начертав на норманнских лицах:
«Дева-мать призывает вас!»

Крестоносцев — десятки тысяч
Дети, бабы, обозы в грязи.
Разогнать сарацинов, высечь —
Не сойти им с этой стези!

Вместо карты — кресты и псалмы.
Неизвестна дорога — пусть!
Им монах прокричал, помутивши умы,
Что спасут их коза и гусь.

«Мне знамение указала,
Распустившись зимой, лоза,
До изобилия хлеба и сала
Доведут эти гусь и коза!»

Убежден был монах и горяч:
«Гроб Господень освободим!»
И полезли на тощих кляч
Нищий рыцарь и иже с ним…

И крестьяне, махнув рукой,
Что терять, окромя нолей?
Может, там обретем покой,
Рай ведь он, брат, без королей!

Промысел Божий для люда —
Необъятен, необъясним,
И поверив в далекое чудо,
Они двинулись в Иерусалим.

Впереди огромной армады
Неторопливо плелись коза,
Старый гусь, а во главе парада
Их бессмысленные глаза.

И на любой поселок и город,
И на чужие, худые поля
Дети, тыча в гнилые заборы,
Вопрошали: «Святая земля?!»

Долго галлы плутали в глуши,
Атакуя болезни и мрак,
Не нашли ни земли, ни спасенья души,
Съели цель, лошадей и собак.

Через месяц они пропали.
Кости смыли дожди и грусть.
Только травку у моря щипали
«Геростраты» — коза и гусь…

Там, где тьма стоит у света, где небритые умы,
В смысл не веря от Завета, чтут наказы из тюрьмы.
На спине таскают время да ссыпают на весы,
Чистят мраморное темя, кормят Спасские часы,

Днем кряхтят под образами, воют в небо по ночам,
Не в свои садятся сани, а потом всё по врачам.
Сколько буйных с плеч срубили, не пришили ни одну,
Тянут песнь, как деды жили, сами мрачно да по дну.

Берегут до первой смерти, отпевают до второй,
Всех святых распяли черти, Бог, наверно, выходной.
Всё не в масть и всё досада, света тьма — да света нет.
Завели хмыри в засаду и пытают столько лет.