Фердинанд Фингер - Любовь и жизнь, похожие на сон

Да разве я не песенный поэт?

Ведь песню написать моя душа стремится.

Я песни лучше всех пишу, а толку нет,

И это потому, что качество чернил, бумаги не годится.

Беда, коли сапожник вдруг замешивает пироги,

Беда, коли пирожник сапоги тачает.

Я не такой, куплю я новую бумагу и чернила – погоди:

От зависти и Зыкины, и Толкуновы – все поумирают.

Ну, написал, а Толкунова почему-то не поет,

А Зыкина стихи обратно отсылает.

Быть может, те стихи пишу я задом наперед?

Попробую я спереди назад их написать, ну, тем, кто понимает.

Какие гениальные стихи для песен я пишу,

А почему-то не поют, зазнались на эстраде.

И петь-то не умеют, а поют,

Гордятся больно, а с чего же ради?

Но я гордее – Лельке ночью их прочту,

Пусть вся Россия позавидует поэту.

Как запоем в два голоса мы песенку-мечту.

Тогда посмотрим, как певички среагируют на это.

Я в Третьяковскую пришел, прошу меня простить.

Зачем туда пришел? Я сам не знаю, ведь я

Большим ценителем картин успел прослыть,

Но что увидел, смысла в этом я не понимаю.

Что о картине можно говорить,

Где на деревьях сотня птиц сидит на зорьке,

Снег тающий запачкан, так тому и быть,

Помет кругом, да церковь на пригорке.

Саврасов, как всегда, проснулся поутру,

От делать нечего за кисть вдруг взя́лся,

Причем грачи? Причем Весна? Я не пойму,

Среди потомков почему художником назвался?

Перед моим окном грачей – ну, просто тьма,

Не знаю я, от крика их куда деваться,

От птичьей суеты так разболелась голова,

Зачем их рисовать пытаться?

А в Третьяковской галерее целая стена

Посвящена художнику-мазиле,

Ну, просто грош картине, грош цена,

Такой мазни не сыщешь в целом мире.

Возьмусь-ка сам за кисть, тогда держись,

Я не грачей – орлов изображу весеннею порою,

Саврасову такое написать «ни в жисть»,

А мне – так пустячок, я этого не скрою.

Давным-давно, две тыщи с половиной лет назад,

В убогом низеньком полуразрушенном домишке,

На острове Эфес свободный житель Герострат [11] ,

Варил похлебку, в печь бросая кедровые шишки.

Жена ворчливая, детишки, огород,

И нежеланье дальше жить плебеем,

Лачуги нищей в дырах обветшалый свод

Беднягу привели к невиданным идеям.

Плебейский быт и жизни нищета,

Да при тщеславии неимоверном Герострата,

Все привело к тому, что с помощью осла

Решил он мир перевернуть когда-то.

Осел упрямый, кожею обтянутый скелет,

Нагружен был дровами от оливок до предела,

И Герострат в гордыне дал обет,

Храм Артемиды сжечь, решив, что это стоящее дело.

Там, за 500 до нашей эры, был расцвет,

Невиданный расцвет прекраснейшей Эллады,

Философов и математиков неувядаемый букет,

Стремленье мироздание понять им было надо.

Седьмое чудо света было в Греции на острове Эфес —

Дворец, построенный в честь греческой богини Артемиды,

Поклонников богини плодородия, охоты и не перечесть,

И Герострат не мог стерпеть такой обиды.

Полдела сделано, ослу он закричал: «Пошел!»

Не тут-то было, ведь дровишек много в возе.

Колена подогнув, осел упал на пол,

Ведь подскользнулся он на собственном навозе.

Осел, наверное, совсем и не хотел

Везти дрова, чтоб погубить храм Артемиды,

Седьмое чудо света сжечь – ведь даже для осла предел,

Кощунственное дело, ведь касается Фемиды.

Ну, как мне не воскликнуть в удивленьи «Ах!»

Ведь от осла зависела судьба строенья,

Известно, имя Герострата уж давно в веках,

А имени его осла не знаем, к сожаленью.

Бывает так, что из-за пустяков

Срываются огромные в истории деянья,

Наполеон, подозревая Жозефину, был готов