Александр Пушкин - Медный всадник

Вместо данной от автора, с оттенком иронии, характеристики «ничтожного героя» он предоставил сделать это самому Евгению в виде размышлений ночью, накануне наводнения.

Правда, позднее, приступив в БА к перебелке первого черновика и дополняя его многими вставками, он одновременно вновь, во второй черновой рукописи своей поэмы (ПД 839), как было показано выше, порой возвращается к «Езерскому». Но эти несвязные наброски тотчас оставляются, и в дальнейшем тексте «Медного Всадника» в Болдинской беловой рукописи мы не видим никаких следов расширения и развития этих полемических набросков на социальные темы. Однако самое возвращение к подобным темам в ходе работы над поэмой показывает, что Пушкин придавал важное значение вопросам о происхождении героя своей поэмы, прошлому величию и современному упадку его рода. В окончательном тексте «Медного Всадника» от всей этой тематики остались, как мы знаем, лишь слабые намеки в стихах 112-122; но это не уменьшает значения самих вопросов.

Непосредственно вслед за отрывочными реминисценциями из «Езерского» Пушкин на этой же странице (ПД 839, л. 53 об.) после отделительной черты стал быстро, чрезвычайно беглым, все более размашистым и крупным почерком, то в один, то в два столбца, набрасывать сцену, имеющую в поэме очень важное значение и замыкающую первую ее часть:

предстает Евгений, «на звере мраморном верхом», смотрящий в смертельной тревоге на «край один» — туда, где живут «вдова и дочь, его Параша, его мечта…». Вся сцена, написанная, очевидно, в один прием, заканчивается на л. 52 об. знаменательными словами:

Под этими словами поставлен заключительный росчерк и дата: «30 ок.<���тября>». К этому дню относится работа Пушкина одновременно над черновиком во второй тетради и над первой (Болдинской) беловой рукописью, начатой накануне.

Черновик после даты и заключительного знака продолжается (в тот же день вечером или с раннего утра следующего дня, 31 октября, но во всяком случае после некоторого перерыва) словами:

На следующей странице (л. 52) является в двух последовательных набросках, впервые после Вступления, тот, кто дал название поэме:

Оба эти текста, записанные — можно сказать, набросанные — чрезвычайно бегло, с недописанными и едва намеченными словами, свидетельствуют (как, впрочем, и вся рукопись в тетради ПД 839) о чрезвычайной напряженности и быстроте работы, о необычайном творческом подъеме.

Начало Второй части (стихи 260-290) в черновой рукописи отсутствует — возможно, оно было написано на отдельном листе и до нас не дошло; менее вероятно, чтобы оно было создано во время переписки, прямо в беловой рукописи — случай, не встречающийся в творческой практике Пушкина.

Как бы то ни было, лист 51 об. начинается в левом столбце рассказом о самоотверженной переправе Евгения (стихи 291 и след. окончательного текста). Одновременно в правом столбце записан короткий план дальнейшего хода поэмы до конца — не в порядке эпизодов, а сначала в основных моментах:

Далее записи идут в виде коротких отрывков, даже отдельных слов, без строгой последовательности; часты случаи повторений и возвращений к уже написанным словам; подобный характер записей усиливается особенно к концу поэмы. Этот черновик — один из тех, какие более всего заслуживают определение, когда-то найденное Б. В. Томашевским: «Стенограмма творческого процесса».

Черновой автограф набросков, соответствующих стихам 390-455 окончательного текста и содержанием которых являются ночной приход Евгения на Сенатскую площадь, сцена у памятника Петра, угроза Евгения «Строителю чудотворному» и его бегство от «грозного царя», — этот автограф занимает во второй тетради (ПД 839, бывш. ЛБ 2372) всего пять неполных страниц, писанных в два столбца (49, 48 об., 48, 47 об., 47). Анализ автографа дает представление о стремительности творческой работы поэта, набрасывавшего отдельными отрывками, даже отдельными словами, с повторениями и возвратами, текст всей этой сцены, являющейся кульминацией поэмы. Достаточно сказать, что угроза Евгения, обращенная к «кумиру»: