Евгений Долматовский - Добровольцы

Да, третий самой младшею медалью
Был награжден, но все ж гордиться мог
Тем, что на ней отсвечивают сталью
Скрещенные винтовка и клинок.

Найдя приют в кайтановской квартире,
Отметили мы этот славный день.
Я не решаюсь говорить о пире,
Чтоб не набросить на героев тень.

Пишу об этом в самом строгом стиле.
Пусть думают, что парни из метро,
Как ангелы, коль что-нибудь и пили,
То, скажем, в крайнем случае — ситро.

И вновь и вновь хотелось нам друг другу
Рассказывать о впечатленьях дня:
Когда Калинин пожимает руку,
Пускай твоя большая пятерня
Не выражает чувства слишком крепко —
Михал Иваныч выдержит едва ль.
Таких гостей встречает Кремль нередко,
Восторженных, с ладонями как сталь.

А Леля только ахала: «О, боже,
Какое счастье! Как вам повезло!
Когда я героиней стану тоже,
Кайтанову на гордость и назло?»

Довольно о наградах, критик скажет.
Их воспевать не стоило труда.
Теперь не носят орденов и даже
Прикалывают планки не всегда.

Но вы, товарищи, меня поймете:
Была такая ранняя пора —
Еще у орденов на обороте
Трехзначные писались номера.

Мы праздновали жизнь, весну, удачу.
Хватало яств на Лелином столе.
Всем вместе нам, со Славиком в придачу,
Едва-едва исполнилось сто лет.

Не знаю, это много или мало?
Но тут в дверях послышался звонок,
Вошел парторг, и всем нам сразу стало
Не сто — сто шестьдесят один годок.

Ширококостый, в гимнастерке синей,
Он трижды крепко обнял сыновей.
Да, каждый мог ему считаться сыном
По трудовой истории своей.

Его, как прежде, дядею Сережей
Мы называли, но казалось нам,
Что стали старше мы, а он моложе,
Коль возраст измерять не по годам.

Мы этот вечер в точности опишем.
Какая Леля странная была:
Она о том, что приезжал Акишин,
Хотела рассказать и не могла, —

Боялась фразою неосторожной
Его любовь задеть иль оскорбить.
А скрыть, что приезжал он, невозможно,
И все ж она не знала, как тут быть.

Спасибо, Славик выручил, поведав,
Что к ним хороший дядя приходил,
Плескался в ванне, ночевал, обедал,
Играл. А папу звал он «бригадир».

«Моряк Акишин! Это гениально!» —
Кайтанов восторгался и шумел,
Не замечая, что жена печальна
И у нее другое на уме.

И грянул разговор многоголосый,
Теперь знакомый каждому из вас,
Все эти явно штатские вопросы
И бесконечный фронтовой рассказ:

Рассказчик начинает про другого,
А все ж нет-нет и о себе ввернет,
И даже то невиданно и ново,
Что всем давно известно наперед.

В речах мы упражнялись, как витии,
Но кое-как беседа перешла
От фраз высоких на дела земные,
Вернее — на подземные дела.

Кайтанов и Леля проходят по штольне,
Дают указанья своим бригадирам.
Вдруг шепчет она: «Ты такой недовольный,
Иль я тебе в чем-нибудь не угодила?»

Кайтанов глядит на начальницу строго,
По лбу пробежала печальная тучка.
«Все правильно, только обидно немного,
Что ты инженер, а твой муж — недоучка».

«Но ты на метро человек знаменитый,
Тебе в институты все двери открыты.
Экзамены осенью». — «Разве успею?»
«Ты должен успеть! Обязательно это!»
Ну как описать мне его эпопею,
Отнявшую все межвоенное лето?
Он бился с науками, книги читая
В столовой, в конторе, в вагоне трамвая.

А дома газетой накрытая лампа
Всю ночь освещает гранитную щеку,
Подпертую — тоже гранитною — лапой.
Успеть бы, успеть бы к заветному сроку!

Когда же вчерашнею станет газета
И в окна вольются потоки рассвета,
Заснет он, свой письменный стол обнимая.
В объятиях Коли пылает планета,
Мучительны сны без начала и края:
Горят города, умирают заводы,
На дно океана идут пароходы…

Откуда возникло виденье такое?
Не спрятаться, не заслониться рукою.
Наверное, сны излучает газета,
Которая лампочкой за ночь нагрета?

А утром на шахте ты снова ударник,
Будь весел и бодр. Все чудесно на свете!
«…Вчера англичане оставили Нарвик…» —
Случайную фразу услышишь у клети.

Спецовки измазаны глиною рыжей,
Проходческий щит заливает водою.
В забое вдруг скажут: «…А немцы в Париже…» —
И близко дохнет неизбежной бедою.