Евгений Долматовский - Добровольцы

И завертелась, завертелась
Воздушной схватки кутерьма.
Он позабыл, где страх, где смелость.
Ведь бой с врагом есть жизнь сама,

Жизнь, отданная беззаветно
Сознанью нашей правоты.
А смерть приходит незаметно,
Когда в нее не веришь ты.

В разгаре боя поперхнулся
Последней пулей пулемет.
Бензина нет. Мотор без пульса,
Соленой кровью полон рот.

А стая «мессеров» кружится,
Он видит солнце в облаках
И перекошенные лица
Берлинских демонов в очках.

По крыльям «чайки» хлещет пламя,
А твой аэродром далек.
Как будто ватными руками
Сумел он сдвинуть козырек

И грузно вывалился боком,
Пронизанный воздушным током.
Не дергая скобы, он падал.
А «мессершмитт» кружился рядом

И терпеливо ждал минуты,
Когда, открыт со всех сторон,
Под шелестящим парашютом
Мишенью верной станет он.

И, сдерживаясь через силу.
Он вспомнил: с ним уж это было.
Когда? И с ним ли? Нет, не с ним,
Давно, когда он был любим.

За этот срок предельно малый
Он понял: «Бедный мой дружок,
Ведь ты тогда меня спасала,
Нарочно затянув прыжок,

Как бы предчувствуя, предвидя
Прозреньем сердца своего
Путь добровольцев, бой в Мадриде,
Налет пяти на одного».
В ста метрах от земли пилот наш
Рукой рванул кольцо наотмашь…

Над ним склоняются крестьяне,
Дырявый стелют парашют,
Прикладывают травы к ране,
Виски домашним спиртом трут.

Скорей бы начало смеркаться!
Они тревожатся о том,
Что рядом лагерь марокканцев
И вражеский аэродром.

Противник видел, как он падал
И приземлился на горе.
Республиканца спрятать надо
От вражьих глаз в монастыре.

Его везут на старом муле.
То вверх, то вниз идет тропа.
Он ощущает тяжесть пули —
Боль то остра, то вновь тупа.

Вот и конец дорожки узкой.
И в монастырской тишине,
Бинты срывая, бредит русский
В горячем, зыбком полусне.

Монахиня, в чепце крахмальном,
С лицом, как у святых, овальным,
С распятьем в сухонькой руке,
Безмолвно слушает впервые,
Как он благодарит Марию
На непонятном языке.

И умиляется, не зная,
Что это вовсе не святая,
Вплетенная случайно в бред,
А метростроевская Маша,
Хорошая подружка наша,
Разбившаяся в двадцать лет,

Летевшая быстрее света,
Спасая будущему жизнь,
Метеоритом с той планеты,
Которой имя — коммунизм.

…Испанские сводки все глуше и строже,
И стали для нас апельсины горьки.
Статьи Эренбурга — морозом по коже.
Семь месяцев Славка не шлет ни строки.

От этих волнений, от вечной тревоги
Одно утешенье — в страде трудовой.
И линия новой подземной дороги
На северо-запад прошла под Москвой.

Недельку она принималась за чудо,
Убранством своим вызывала восторг
И стала на службу московскому люду,
Спешащему в Сокол иль к центру, в Мосторг.

И едут теперь как ни в чем не бывало
И смотрят на наши дворцы москвичи.
И только приезжего, провинциала,
Узнаешь здесь сразу: глаза горячи.

Но кто этот парень, пытливый, дотошный,
Спустившийся утром в подземку Москвы
В берете, в ботинках на толстой подошве?
Он трогает пальцем на мраморе швы.

Ну ехал бы смирно от «Аэропорта».
Чего он ворочается, как медведь?
К дверям пробиваясь, какого он черта
На станции каждой выходит глазеть?

И вдруг оглянулся. И вдруг улыбнулся,
Пройдя «Маяковской» широкий перрон.
«Ребята! Товарищи! Славка вернулся!
Узнать нелегко, но, клянусь, это он!»

В горах закат холодный пламенеет.
Все кончено. Последний сдан редут.
Они отходят через Пиренеи.
Так тяжело, так медленно идут,

Как будто камни родины магнитом
Притягивают гвозди их подошв.
Идут по скалам, наледью покрытым,
И снег над ними переходит в дождь.

Ты мачехой им станешь иль сестрою,
Земля, где воевала Жанна д'Арк?
Они цепочкою идут и строем,
На рубеже встречает их жандарм.

Урок свободы здесь они получат,
Привольно будут жить в своем кругу,
За проволокой ржавою колючей,
На диком и пустынном берегу.