Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961

Гамарник был подтянут и высок
И знаменит умом и бородою.
Ему ли встать казанской сиротою
Перед судом?
Он выстрелил в висок.

Но прежде он — в Сокольники! — сказал.
Шофер рванулся, получив заданье.
А в будни утром лес был пуст, как зал,
Зал заседанья после заседанья.

Гамарник был в ремнях, при орденах.
Он был острей, толковей очень многих,
И этот день ему приснился в снах,
В подробных снах, мучительных и многих.

Член партии с шестнадцатого года,
Короткую отбрасывая тень,
Шагал по травам, думал, что погода
Хорошая
в его последний день.

Шофер сидел в машине развалясь:
Хозяин бледен. Видимо, болеет.
А то, что месит сапогами грязь,
Так он сапог, наверно, не жалеет.

Погода занимала их тогда.
История — совсем не занимала.
Та, что Гамарника с доски снимала
Как пешку
и бросала в никуда.

Последнее, что видел комиссар
Во время той прогулки бесконечной:
Какой-то лист зеленый нависал,
Какой-то сук желтел остроконечный.

Поэтому-то двадцать лет спустя
Большой бульвар навек вручили Яну:
Чтоб веселилось в зелени дитя,
Чтоб в древонасажденьях — ни изъяну,

Чтоб лист зеленый нависал везде,
Чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали.

И чтобы люди шли туда в беде
И важные поступки совершали.

Ни за что никого никогда не судили.
Всех судили за дело.
Например, за то, что латыш
И за то, что не так летишь
И крыло начальство задело.

Есть иная теория, лучшая —
Интегрального и тотального,
Непреодолимого случая,
Беспардонного и нахального.

Есть еще одна гипотеза —
Злого гения Люцифера,
Коммуниста, который испортился —
Карамзинско-плутархова сфера.

Почему же унес я ноги,
Как же ветр меня не потушил?
Я — не знаю, хоть думал много.
Я — решал, но еще не решил.

В ходе действия тридцать седьмого
Года
люди забыли покой.

Дня такого, ночи такой,
Может быть, даже часа такого, —
Я не помню, чтоб твердой рукой
Убедительно, громко, толково
Не стучала мне в окна беда,
Чтобы в двери она не стучала,
Приходила она — и молчала,
Не высказывалась никогда.

Как патроны солдат в окружении
Бережет для мостов и дорог,
Не для драки, а для сражения
Я себя аккуратно сберег.

Я прощал небольшие обиды,
Я не ссорился по мелочам.
Замечать их — всегда замечал.
Никогда — не показывал виду.

Не злопамятность и не мстительность.
Просто — память.
Личная бдительность.
В этом смысле мне повезло —
Помню все: и добро и зло.

Вспоминаю снова и снова,
Не жалею на это труды…
Это все от стука дневного
И ночного стука беды.

Что за комиссия, создатель?
Опять, наверное, прощен
И поздней похвалой польщен
Какой-нибудь былой предатель,
Какой-нибудь неловкий друг,
Случайно во враги попавший,
Какой-нибудь холодный труп,
Когда-то весело писавший.

Комиссия! Из многих вдов
(Вдова страдальца — лестный титул!)
Найдут одну, заплатят долг
(Пять тысяч платят за маститых),
Потом романы перечтут
И к сонму общему причтут.

Зачем тревожить долгий сон?
Не так прекрасен общий сонм,
Где книжки переиздадут,
Дела квартирные уладят,
А зуб за зуб — не отдадут,
За око око — не уплатят!

Все умерли и все в одном и том же
Году. Примерно двадцать лет назад.
Те, кто писал потолще и потоньше,
Кто прожил тридцать, сорок, пятьдесят.

Какие разные года рожденья,
Какая пестрядь чисел, но зато
Тот год, как проволочное загражденье,
И сквозь него не прорвался никто:

Те, кто писал рассказы и романы,
Кто женолюбом, кто аскетом был,
Те, кто любил прекрасные обманы,
И те, кто правду голую любил.

Они роились, словно пчелы в сотах,
Трудились в муравейнике своем,
Родились в девяностых, в девятисотых,
Но сгинули в одном — в тридцать седьмом.

Художники рисуют Ленина,
Как раньше рисовали Сталина,
А Сталина теперь не велено:
На Сталина все беды взвалены.