Давид Самойлов - Избранное

Это было на том берегу.

4
Ночью штаб Комаровского-Бура
Выходил, чтобы сдаться врагу.
Генерал безучастно и хмуро
Слушал то же, что слышали мы
Этой ночью, придя на прибрежье:
Средь прорезанной заревом тьмы
Перестрелка звучала все реже.
Реже. Глуше. Короче. Мрачней.
В отраженье багровых огней
Воды Вислы текли, словно лава.
Мы угрюмо стояли над ней.

А к рассвету замолкла Варшава.

1
Он отходит уже, этот дух,
Этот дых паровозного дыма,
Этот яблочный смех молодух
На перронах, мелькающих мимо;
Огуречный ядреный рассол
На лотках станционных базаров;
Формалиновый запах вокзалов,
Где мешками заставленный пол
И телами забитые лавки,
Где в махорочном дыме и давке
Спят, едят, ожидают, скандалят,
Пьют, едят, ожидают и спят,
Балагурят, качают ребят,
Девок тискают и зубоскалят,
Делят хлеб и торгуют тряпьем.

Как Россия легка на подъем!
Как привыкла она к поездам
От японской войны до германской,
От германской войны до гражданской,
От гражданской войны до финляндской,
От финляндской до новой германской,
До великого переселенья
Эшелонов, заводов, столиц
В степь, в Заволжье или Закамье,
Где морозов спиртовое пламя
Руки крючило без рукавиц.
Ну а после — от Волги к Берлину,
Всей накатной волной, всей войной,
Понесло двухколейкой стальной
Эшелонную нашу былину.
Он отходит в преданье — вагон,
Обжитая, надежная хата,
Где поют вечерами ребята
Песни новых и старых времен,
Про Чапаева, про Ермака,
«Эх, комроты, даешь пулеметы!..»,
«То не ветер…», «Эх, сад-виноград…»,
«Три танкиста», «Калинку», «Землянку»,
«Соловьи, не будите солдат…»,
Вальс «Маньчжурские сопки», «Тачанку»
Так мы едем в Россию, назад.
Сквозь вагонную дверь спозаранку
Видим — вот она, эта черта:
Здесь родная земля начата.

2
Как такое бывает — не знаю;
Я почувствовал сердцем рубеж.
Та же осень стояла сквозная,
И луга и деревья все те ж.
Только что-то иное, родное,
Было в облике каждого пня,
Словно было вчера за стеною,
А сейчас принимало меня.
Принимало меня и прощало
(Хоть с себя не снимаю вины)
За былое, худое начало
И за первую осень войны…
А вокруг все щедрее и гуще
Звездопадом летела листва.
И сродни вдохновенью и грусти —
Чувство родины, чувство родства.
Голубели речные излуки,
Ветер прядал в открытую дверь…
Возвращенье трудней, чем разлуки,—
В нем мучительней привкус потерь.
Рано утром почуялся снег.
Он не падал, он лишь намечался.
А потом полетел, заметался.
Было чувство, что вдруг повстречался
По дороге родной человек.
А ведь это был попросту снег —
Первый снег и пейзаж Подмосковья.
И врывался в открытую дверь
Запах леса, зимы и здоровья.
А навстречу бежали уже
Нам знакомые всем до единого
Одинцово, Двадцатка, Немчиново,
Сетунь, Кунцево. Скоро Фили!
Мост. Москва-река в снежной пыли.
И внезапно запел эшелон.
Пели в третьем вагоне: «Страна моя!»
И в четвертом вагоне: «Москва моя!»
И в девятом вагоне: «Ты самая!»
И в десятом вагоне: «Любимая!»
И во всем эшелоне: «Любимая!»
Пели дружно, душевно, напористо
Все вагоны поющего поезда.
Паровоз отдышался и стал.
Вылезай! Белорусский вокзал!

1954 — 1959

Четырехстопный ямб
Мне надоел. Друзьям
Я подарю трехстопный,
Он много расторопней…

В нем стопы словно стопки —
И не идут коло́м.
И рифмы словно пробки
В графине удалом.

Настоянный на корках
Лимонных и иных,
Он цвет моих восторгов
Впитал, трехстопный стих.

И все стихотворенье
Цветет средь бела дня
Бесплотною сиренью
Спиртового огня…

Стихи за пятьдесят!
На мне они висят
Невыносимой ношей.
Бог с ними! Мне пора
Сбираться. И с утра
В дорогу с Витом Ствошем.