Давид Самойлов - Избранное

С женой дрова пилили. А колоть
Он сам любил. Но тут нужна не сила,
А вольный взмах. Чтобы заголосила
Березы многозвончатая плоть.
Воскресный день. Сентябрьский холодок.
Достал колун. Пиджак с себя совлек.
Приладился. Попробовал. За хатой
Тугое эхо екнуло: ок-ок!
И начал. Вздох и взмах, и зык, и звон.
Мужского пота запах грубоватый.
Сухих поленьев сельский ксилофон.
Поленец для растопки детский всхлип.
И полного полена вскрик разбойный.
И этим звукам был равновелик
Двукратный отзвук за речною поймой.
А Цыганов, который туговат
Был на ухо, любил, чтоб звук был полон.
Он так был рад, как будто произвел он
И молнию, и грозовой раскат.
Он знал, что в колке дров нужна не сила,
А вздох и взмах, чтобы тебя взносило
К деревьям — густолистым облакам,
К их переменчивым и вздутым кронам,
К деревьям — облакам темно-зеленым,
К их шумным и могучим сквознякам.
Он также знал: во время колки дров
Под вздох и взмах как будто думать легче.
Был истым тугодумом Цыганов,
И мысль не споро прилегала к речи.
Какой-нибудь бродячий анекдот
Ворочался на дне его рассудка.
Простейшего сюжета поворот
Мешал ему понять, что это шутка.
«У Карапета теща померла…»
(Как вроде у меня; а ведь была
Хорошая старуха.) «Он с поминок
Идет…»
(У бабы-то была печаль.
Иду, а вечер желтый, словно чай.
А в небе — галки стаями чаинок.)
«И вдруг ему на голову — кирпич.
Он говорит: «Она уже на небе!»
(Однако это вроде наш Кузьмич,
Да только на того свалились слеги,
Когда у тещи в пасху был хмелен…)
Тут Цыганов захохотал. И клен,
Который возрастал вблизи сарая,
Шарахнулся. И листьев легион взлетел.
И встрепенулась птичья стая.
И были смех, и вдох, и зык, и звон.
— Что увидал? — сходя с крыльца резного,
Хозяина спросила Цыганова.
— Да анекдот услышал однова.
Давай, хозяйка, складывать дрова.

Под утро снился Цыганову конь.
Приснился Орлик. И его купанье.
И круп коня, и грива, и дыханье,
И фырканье — все было полыханье.
Конь вынесся на берег и в огонь
Зари помчался, вырвавшись из рук
Хозяина. Навстречу два огня
Друг к другу мчались — солнца и коня.
И Цыганов проснулся тяжело.
Открыл глаза. Ему в груди пекло.
Он выпил квасу, но не отлегло.
Пождал и понял: что-то с ним не так.
Сказал:
— Хозяйка, нынче я хвораю.—
С трудом оделся и пошел к сараю.
А там, в сарае, у него — лежак,
Где он любил болеть.
Кряхтя прилег
И папироску медленно зажег.
И начал думать. Начал почему-то
Про смерть: «А что такое жизнь — минута.
А смерть навеки — на века веков.
Зачем живем, зачем коней купаем,
Торопимся и все не успеваем?
И вот у всех людей удел таков».
И думал Цыганов:
«Зачем я жил?
Зачем я этой жизнью дорожил?
Зачем работал, не жалея сил?
Зачем дрова рубил, коней любил?
Зачем я пил, гулял, зачем дружил?
Зачем, когда так скоро песня спета?
Зачем?»
И он не находил ответа.
Вошла хозяйка:
— Как тебе? —
А он:
— Печет в груди.— И рассказал ей сон.
Она сказала:
— Лошади ко лжи.
Ты поболей сегодня, полежи.—
Ушла. А он все думал:
«Как же это?
Зачем я жил? Зачем был молодой?
Зачем учился у отца и деда?
Зачем женился, строился, копил?
Зачем я хлеб свой ел и воду пил?
И сына породил — зачем все это?
Зачем тогда земля, зачем планета?
Зачем? »
И он не находил ответа.
Был день. И в щели старого сарая
Пробилось солнце, на полу играя,
Сарай еще был пуст до Петрова.
И думал он:
«Зачем растет трава?
Зачем дожди идут, гудят ветра?
А осенью зачем шумит листва?
И снег зачем? Зачем зима и лето?
Зачем?»
И он не находил ответа.
В нем что-то стало таять, как свеча.
Вошла хозяйка.
— Не позвать врача?
— Я сам помру,— ответил ей,— ступай-ка,
Понадобится — позову, хозяйка.—
И вновь стал думать.
Солнце с высоты
Меж тем сошло. Дохнуло влажной тенью.
«Неужто только ради красоты
Живет за поколеньем поколенье —
И лишь она не поддается тленью?
И лишь она бессмысленно играет
В беспечных проявленьях естества?..»
И вот, такие обретя слова,
Вдруг понял Цыганов, что умирает…
…Когда под утро умер Цыганов,
Был месяц в небе свеж, бесцветен, нов
И ветер вдруг в свои ударил бубны,
И клены были сумрачны и трубны.
Вскричал петух. Пастух погнал коров.
И поднялась заря из-за яров —
И разлился по белу свету свет.
Ему глаза закрыла Цыганова,
А после села возле Цыганова
И прошептала:
— Жалко, бога нет.