Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

Освещение, отопление:
бесплацкартный вагон — не плох.
Но остаточные явления
предыдущих длинных эпох
затенили ему улыбку.

Спит как будто бы на войне.
Нервно спит,
как будто ошибку
совершить
боится во сне.

Двадцатые годы — не помню.
Тридцатые годы — застал.
Трамвай, пассажирами полный,
спешит от застав до застав.
А мы, как в набитом трамвае,
мечтаем, чтоб время прошло,
а мы, календарь обрывая,
с надеждой глядим на число.
Да что нам, в трамвае стоящим,
хранящим локтями бока,
зачем дорожить настоящим?
Прощай, до свиданья, пока!
Скорее, скорее, скорее
года б сквозь себя пропускать!
Но времени тяжкое бремя
таскать — не перетаскать.
Мы выросли. Взрослыми стали.
Мы старыми стали давно.
Таскали — не перетаскали
все то, что таскать нам дано.
И все же тридцатые годы
(не молодость — юность моя),
какую-то важную льготу
в том времени чувствую я.
Как будто бы доброе дело
я сделал, что в Харькове жил,
в неполную среднюю бегал,
позднее — в вечерней служил,
что соей холодной питался,
процессы в газетах читал,
во всем разобраться пытался,
пророком себя не считал.
Был винтиком в странной, огромной
махине, одетой в леса,
что с площади аэродромной
взлетела потом в небеса.

Очень долго прения длились:
два, а может быть, три часа.
Голоса обо мне разделились.
Не сошлись на мне голоса.

Седоусая секретарша,
лет шестидесяти и старше,
вышла, ручками развела,
очень ясно понять дала.

Не понравился, не показался —
в общем, не подошел, не дорос.
Я стоял, как будто касался
не меня
весь этот вопрос.

Я сказал «спасибо» и вышел.
Даже дверью хлопать не стал.
И на улицу Горького вышел.
И почувствовал, как устал.

Так учителем географии
(лучше в городе, можно в район)
я не стал. И в мою биографию
этот год иначе внесен.

Так не взяли меня на работу.
И я взял ее на себя.
Всю неволю свою, всю охоту
на хореи и ямбы рубя.

На анапесты, амфибрахии,
на свободный и белый стих.
А в учители географии
набирают совсем других.

Зло можно простить,
забыть — наплевать.
Добро — нельзя забывать.

Оно рана. Снова откроется.
Оно — пламя. Пробьет золу.
Оно — мышь. Все время роется
в каждом твоем углу.
Ты ли,
тебе ли
добыли счастье:
потом не прогонишь добро со двора.

Оно все тащит, тащит в чащу.
В дебри
добра.

Двадцать лет я жил всухомятку —
в общежитиях и на войне —
и привык к большому порядку.
Он понравился даже
мне.

Я привык, что храп соседа
надо выслушать и пережить,
что мечту о жизни оседлой
надо на полужизнь отложить.

Что в бараке и что в окопе,
несмотря на шум и на чад,
хорошо, приятно, толково?
То, что это люди звучат.

То, что рядом едят и дышат,
руки под головы кладут,
то, что слово твое услышат,
руку помощи подадут.

Трудно было всем. Помогали
все — всем. От зари до зари.
И в один котелок макали
твердокаменные сухари.

Вместе, заодно, всем миром,
скопом всем, колхозом всем.
Потому-то моральным жиром
обрастать не могу совсем.

— Подкеросинь ему пивко,
чтоб заорал он.
(А было это далеко,
ах, за Уралом!)

— Пивко ему подкеросинь
и дай копченок.
Я не люблю растяп, разинь,
в очках, ученых.

У Юли груди — в полведра.
У Юли — челка.
Она любезна и добра,
но к здешним только.

И вот приезжему под нос
суют для пира
кругом уставленный поднос:
копченки, пиво.

Приезжий сорок верст прошел:
какой там запах!
— Холодненькое, хорошо! —
И выпил залпом.

Он для удобства снял очки
и галстук сдвинул.
И вот уже берет бычки,
из банки вынул.

И зал (а это был пивной
зал, поселковый)
следит, что делают со мной.
Большой, толковый.

А я краюшечку жую,
бычки глотаю,
и несчастливой жизнь свою
я не считаю.

А зал (трудяг, быть может, сто)
кричит: — Присядьте к нам за стол!

И — выпей свежего пивка!
И — как дорога, далека?