Владимир Набоков - Бледное пламя. 1-й вариант

— Странно, странно, — пробормотал немецкий гость, благодаря наследственности (предки его обитали в ольховых лесах) один только и уловивший жутковатую нотку, звякнувшую и затихшую.

Шейд (улыбнувшись и потрепав меня по колену): «Короли не умирают, они просто исчезают, — а, Чарли?»

— Кто это сказал? — резко, будто спросонья, спросил невежественный и оттого всегда подозрительный декан английского факультета.

— Да вот, хоть меня возьмите, — продолжал мой бесценный друг, игнорируя мистера Х., — про меня говорили, что я похож по крайности на четверых: на Сэмюеля Джонсона, на прекрасно восстановленного прародителя человека из Экстонского музея и еще на двух местных жителей, в том числе — на ту немытую и нечесанную каргу, что разливает по плошкам картофельное пюре в кафетерии Левин-холла.

— Третья ведьма, — изящно уточнил я, и все рассмеялись.

— Я бы сказал, — заметил мистер Пардон (американская история), — что в ней больше сходства с судьей Гольдсвортом («Один из нас», — вставил Шейд, кивая), особенно, когда он злобится на весь свет после плотного обеда.

— Я слышал, — поспешно начал Неточка, — что Гольдсворты прекрасно проводят время…

— Какая жалость, я ничего не могу доказать, — бормотал настырный немецкий гость. — Вот если бы был портрет. Нет ли тут где-нибудь…

— Наверняка, — сказал молодой Эмеральд, вылезая из кресла.

Тут ко мне обратился профессор Пардон:

— А мне казалось, что вы родились в России, и что ваша фамилия — это анаграмма из Боткин или Бодкин?

Кинбот: «Вы меня путаете с каким-то беглецом с Новой Земблы» (саркастически выделив «Новую»).

— Не вы ли говорили, Чарльз, что kinbote означает на вашем языке «цареубийца»? — спросил мой дражайший Шейд.

— Да, погубитель королей, — ответил я (страстно желая пояснить, что король, утопивший свою подлинную личность в зеркале изгнания, в сущности, и есть цареубийца).

Шейд (обращаясь к немецкому гостю): «Профессор Кинбот — автор замечательной книги о фамилиях. Кажется [ко мне], есть и английский перевод?»

— Оксфорд, 1956, — ответил я.

— Но русский язык вы все-таки знаете? — спросил Пардон. — Я, помнится, слышал на днях, как вы разговаривали с этим… как же его… о Господи (старательно складывает губы).

Шейд: «Сэр, мы все испытываем страх, подступаясь к этому имени» (со смехом).

Профессор Харлей: «Держите в уме французское название шины — punoo».

Шейд: «Ну, сэр, боюсь, вы всего лишь проткнули препятствие» (с оглушительным смехом).

— Покрышкин, — скаламбурил я. — Да, продолжал я, обращаясь к Пардону, — разумеется, я говорю по-русски. Видите ли, этот язык был моден par excellence — и гораздо более французского, — во всяком случае, среди земблянской знати и при Дворе. Теперь, конечно, все изменилось. Теперь именно в низших сословиях силком насаждают русскую речь.

— Но ведь и мы пытаемся преподавать в школах русский язык, — сказал «розовый».

Пока мы беседовали, в дальнем конце комнаты возился с книжными полками молодой Эмеральд. Ныне он воротился с томом «T-Z» иллюстрированной энциклопедии.

— Ну-с, — сказал он, — вот вам ваш король. Правда, он тут молодой и красивый. («Нет, это не годится», — заныл немецкий гость.) Молодой, красивый и в сногсшибательном мундирчике, — продолжал Эмеральд. — Голубая мечта, да и только!

— А вы, — спокойно сказал я, — испорченный щенок в дешевой зеленой куртке.

— Да что я такого сказал? — воззвал к обществу молодой преподаватель, разводя руками совсем как ученик в «Тайной вечери» Леонардо.

— Ну будет, будет, — сказал Шейд. — Я уверен, Чарльз, что наш юный друг вовсе не желал оскорбить вашего государя и тезку.

— Да он и не смог бы, когда бы и пожелал, — безмятежно сказал я, все обращая в шутку.

Джеральд Эмеральд протянул мне руку, — и сейчас, когда я пишу эти строки, она все еще остается протянутой.

Строки 895–900: Чем больше вешу я… подбрюдок

Вместо этих гладких и несколько неприятных стихов в черновике значится:

Строка 920: Так дыбом волоски

Альфред Хаусман (1859–1936), чей сборник «The Shropshire Lad» спорит с «In Memoriam» Альфреда Теннисона (1809–1892) за право зваться высшим, возможно (о нет, долой малодушное «возможно»), достижением английской поэзии за сотню лет, где-то (в предисловии?) говорит совершенно противное: в восторге вставшие волоски ему бриться только мешают. Впрочем, поскольку оба Альфреда наверняка пользовались опасным лезвием, а Джон Шейд — ветхим «жиллетом», противоречие вызвано, скорее всего, различием в инструментах.