Шарль Бодлер - Стихи

А в сердце ночь росла и кровью набухала.

На острове любви не скрасили цветы

Удавку двойника, лишенного могилы.

Вот дух и плоть мои. Пошли мне, Боже, силы

На наготу свою глядеть без тошноты.

ЛЕБЕДЬ

I

Андромаха, я помню твой плач по герою,

Но забыть ли, как жалкую нить ручейка

Нарекла Симоэнтом, оплакавшим Трою[3],

И слезами насытила вдовья тоска!

Он отмыл мою память от суетной пены,

И, пройдя Каррусель[4], я пойму наконец,

Что Париж не вернется (меняются стены,

Как ни грустно, быстрей наших бренных сердец).

Вспоминая бараков линялые краски,

Снова вижу тряпье за оконным стеклом

И зеленые лужи в расплесканной ряске,

И куски капителей, пошедших на слом.

Здесь когда-то зверинец ютился проездом.

Поутру, когда Труд покидает постель

И в безветрии дворники к темным подъездам

По булыжнику гонят сухую метель,

Там из клетки вдруг вырвался лебедь однажды.

Посреди мостовой, не щадя своих сил,

В пересохшей пыли обезумев от жажды,

Перепонками лапок он камни скоблил.

Благородные крылья купая в отбросах

И злорадное синее небо кляня,

"Затопи все на свете!" - молил он о грозах.

Странный горестный образ, вошедший в меня,

Искривленною шеей, как нищий калека,

Тот, кого пресмыкаться всевышний обрек,

Он напомнил Овидия[5], взгляд человека,

Посылающий Богу бессильный упрек.

II

Новостройки, леса и лебедки по зданьям.

Изменился Париж! Неизменна тоска.

Все родное становится иносказаньем,

И заглохшая память бесплодней песка.

Даже в Лувре иные преследуют лики:

Нестерпимою жаждой нещадно палим,

Как изгнанники наши, смешной и великий

Возникает мой лебедь, а следом за ним

Андромаха - запродана хищному Пирру,

Ты над урной пустой не вставала с колен

И лохмотья рабыни несла как порфиру,

Но, увы, ложе Гектора занял Гелен[6].

Или ты, негритянка, нетвердой походкой

Волочась по грязи, сквозь промозглый туман

Устремившая взгляд, изнуренный чахоткой,

В бесконечную даль африканских саванн,

Те, кто все потерял и наплакался вволю,

Кто в потемках не ждет и не помнит зари,

Вы, как щедрой волчицей, взращенные болью

И сиротски зачахшие, как пустыри!

Бередит моя память в лесах этой боли

Свой охотничий рог - и, пока не затих,

В нем тоскует моряк на безвестном атолле

И кандальник, и пленник... и столько других!

К ИСХОДУ ДНЯ

Темнеет, но, не смолкая,

Ликуя или скуля,

Пытается жизнь людская

Выписывать вензеля.

Темнеет, а мир расколот,

И ночь, растлив города,

Все глушит, и даже голод

Все будит, кроме стыда.

Всегда в балагане этом

Несладко жилось поэтам,

Устал наконец и я.

Лицом бы уткнуться в стену

И кануть, покинув сцену,

В прохладу небытия.

----------------------------------------------------------------------

[1] (C) А. Гелескул. Перевод, вступление, 2004.

[2] Кифера - остров в Эгейском море, древле прославленный культом и храмом Афродиты. Образы стихотворения и само название трагически перекликаются с известной буколической картиной Ватто "Отплытие на Киферу". (Здесь и далее - прим. перев.)

[3] Вдова Гектора Андромаха в плену у Пирра облюбовала ручеек и назвала его именем реки Симоэнт у стен погибшей Трои (Вергилий, "Энеида", 111).

[4] Каррусель - старая парижская площадь, при Наполеоне IIIполностью перестроенная.

[5] Строки в "Метаморфозах" Овидия о человеке, единственном, в отличие от животных, кто смотрит в небо.

[6] Согласно "Энеиде" Вергилия, Андромаха стала женой Гелена, заурядного брата великого Гектора.