Елена Егорова - Угрешская лира. Выпуск 3

В роще берёзам
Ветки тревожит,
Вьюжит, резвясь, листопад.
И на свободе,
Как в хороводе,
В воздухе листья кружат.

Листья с бравадой
В час листопада
Рвутся в смертельный полёт.
К славе? К наградам?
Просто так надо —
Осень в природе идёт.

Мама, милая мама
С добрым-добрым лицом,
Был я в детстве упрямым,
Озорным сорванцом.

Я хотел быть отважным,
Разбивал нос и рот,
И с дружками однажды
Влез в чужой огород.

Ты меня не ругала,
Только я до сих пор
Помню, как ты вздыхала,
Гладя жёсткий вихор.

Словно дивную сказку,
Вспоминаю я вновь
Твою нежную ласку,
Доброту и любовь…

Вдалеке от деревни
Средь колхозных полей
В тихом кладбище древнем
Холмик мамы моей.

О Боже, как я Вас любил,
Как долго был лишён покоя!
И чувство светлое земное,
И Вас душой боготворил.

Я был, как в сказочном бреду:
Тоской и нежностью томимый,
Смиренно нёс свою беду,
Взаимно Вами не любимый.

Какая чудная напасть
Младое сердце пламенила,
Какая девственная страсть
И ум, и душу полонила!

С мечтой о Вас встречал рассвет,
С надеждой встретить днём томился,
Без Вас грустил. И много лет
Всё по ночам Ваш образ снился.

Уж не во сне ли это был
Мой всплеск тоски и восхищенья?
Ещё не ведавший забвенья,
О Боже, как я вас любил…

Теперь во сне лишь только снится
Родная прелесть деревень,
Где по утрам в окно стучится
Росой омытая сирень,

Тревожит душу цвет черёмух
И пенье первых петухов,
Когда идёшь с гулянья к дому,
Изведав счастье женихов.

Теперь во сне лишь только снится
И отчий край, и отчий дом,
Уже не мне в окно стучится
Весна сиреневым кустом.

Из множества чудес библейских
особо памятно одно:
на свадьбе в Кане Галилейской
Он воду претворил в вино.

Всё впереди – и подвиг веры,
Голгофа, и огонь Креста.
То чудо было самым первым
в земной истории Христа…

Наверное, осудят люди:
мол, Бога всуе не тревожь.
Но ты поэт! И в этом чуде
ты чем-то на Него похож.

Ведомый волею небесной,
весь вдохновением горишь,
когда ты из воды словесной
вино поэзии творишь!

Я помню день, когда его убили,
далёкий день в пороховом дыму.
Я – дерево, я – старая рябина,
и нет предела горю моему.

Когда в паучьих свастиках солдаты
пошли на приступ серою стеной,
он прикипел к прикладу автомата,
ко мне качнувшись жаркою спиной.

Мне никуда от памяти не деться,
она сжигает медленней огня.
А пуля, что его пробила сердце,
ржавеет в сердцевине у меня.

Но я живу. Деревья, мы живучи,
мы рождены и в старости цвести.
Но как горчит неслыханная участь —
в гудящих жилах кровь его нести!

Влетевшая на кончике металла
в тугую плоть, густа и горяча,
она в тяжёлых гроздьях запылала
непобедимым цветом кумача!..

Остановитесь! Здесь его убили.
Далёк тот день в пороховом дыму.
Я дерево, я старая рябина,
но с той поры – я памятник ему.

В трубе февраль, как филин, ухал,
рыдали сосны на ветру.
Давай, мой друг, загоним в угол
непроходимую хандру.

Из этой хижины прокуренной
бежим, нахмуренная, прочь,
туда, где бесы бедокурили
всю нескончаемую ночь!

Звенят по насту лыжи лёгкие,
летят с откоса на откос.
Какой огонь влетает в лёгкие,
как локон выпушил мороз!

В твоём роду две крови поровну
смешали Север и Кавказ.
Меня смущают бровь упорная
и синь архангельская глаз.