Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Я пою про цветы,
потому что и ты
на каком-нибудь дальнем лугу
ходишь, песней звеня.
И напрасно меня
ждут на том,
на другом, берегу!

Одна в поле греча,
а от пчел нет житья!
Одна в году встреча,
да и та не моя.

И песни, и речи —
не отстанут друзья.
Одна в году встреча,
да и та не моя.

Я об этом не жалею
и потом жалеть не буду,
что пришла я первой к пруду,
что поверила тебе я.
Тонко-тонко,
гибко-гибко
никнут вётлы над прудами…

Даже первая ошибка
забывается с годами.

Я об этом не жалела,
что вчера тебя встречая,
ничего не замечая,
я в глаза твои смотрела
долго-долго,
много-много.
А теперь ресницы – вниз…

Даже узкая дорога
может на две разойтись.

Ты уходишь в синий вечер…
Ветер с поля пахнет гарью,
носит семя спелой гречи,
гнёт к ногам иван-да-марью.

Ветер может всё на свете!
А сегодня мне понятно:
ты уйдёшь!
И даже ветер
не вернёт тебя обратно.

Я раздвину занавеси окон,
я все двери настежь распахну,
чтобы ты издалека-далёка
увидал сейчас меня одну.

Пусть влетит холодный ветер в двери,
волосы и платье теребя…
Я хочу, чтоб ты навек поверил
в то, что мне не выжить без тебя.

На высоком берегу
я стою.
Эту песню берегу —
не пою.

Кто-то бегает в пыли
босиком.
Улетают журавли
косяком.

Отцветает бересклет
у плетней.
Разгорается рассвет
все сильней.

Тихий вечер,
коноплю теребя,
помнит-знает,
как люблю
я тебя.

Ты меня неразгадкой не мучай:
ты сказал, что однажды в году
и берёза бывает плакучей,
не стыдясь, у людей на виду.

Я встречала плакучие ивы,
горем гнутые поросли лоз,
помню жгучие слёзы крапивы,
но не знала плакучих берез.

А сегодня примчались к берёзе
невесенние тёмные грозы,
и катились в зелёную озимь
золотые холодные слёзы.

Снова до рассвета
песня по равнине:
«Как бы мне, рябине…
Как бы мне, рябине…»

Снег ко мне на плечи
ветром нанесло.
Никого навстречу
нету, как назло.

Медленней и строже
зимняя заря.
Промелькнёт прохожий
возле фонаря.

И опять ни звука
на моей дороге.
Будет та же скука,
той же быть тревоге.

Той же быть кручине,
те же сны приснятся…
«Как бы мне, рябине,
к дубу перебраться?»

Поздний август пришел без оглядки,
задохнулся, устал, заспешил.
Он осинам бордовые латки
на зелёные платья нашил.

Под еловые сизые лапы
побросал с перехлёстом дождей
сыроежек лиловые шляпы
и косматые губы груздей.

Взбудоражил тихоню Ветлугу,
приподнял и размыл берега;
разметал по колхозному лугу
молодые крутые стога.

В палисаднике вянет крушина,
жернова захлебнулись зерном.
На дороге буксует машина,
до отказа гружённая льном.

Может быть, забудется и это:
как, проклятым полымем паля,
жгло хлеба засушливое лето,
и от боли трескалась земля.

Как в домах – больным, по уговору —
береглась последняя трава,
и сухую липовую кору,
скрежеща, мололи жернова.

Но запомню: проливные грозы,
золочёный колос у плеча,
длинные, скрипучие обозы
в бубенцах и лентах кумача;

и вчера, увидя море хлеба,
на колени став у поля ржи,
на голос, поднявши руки в небо,
плакала старуха у межи.

Мне ни правдами, ни сказками
не забыть такой поры…
Там звенящими салазками
кто-то падает с горы.

Там блестят и пахнут шишками
начала январей.
Там боялась я с мальчишками
ловить нетопырей.

Там ветра поют тростинками
у маленькой реки,
и под тонкими осинками
сидят боровики.

Там сугробы пахнут вёснами
(звончей, ручей, журчи!),
а под мартовскими соснами
токуют косачи;