Булат Окуджава: Надежды маленький оркестрик

Снова этот год проклятый,
ставший символом уже!
Был бы, скажем, тридцать пятый —
было б легче на душе.

Может, он – шпион английский,
если с Байроном дружил?
Находил усладу в риске —
вот и голову сложил…

Впрочем, может, был агентом
эфиопского царя?..
Жил, писал о том и этом,
эпиграммами соря…

Над Москвой висела полночь,
стыла узкая кровать,
но Иосиф Виссарьоныч
не ложился почивать.

Все он мог: и то, и это,
расстрелять, загнать в тюрьму,
только вольный дух поэта
неподвластен был ему.

Он в загадках заблудился
так, что тошно самому…
И тогда распорядился
вызвать Берия к нему.

Вот король уехал на войну. Он Москву покинул.
Иль не ту он карту подобрал, из колоды вынул?
Как же без него теперь Москва, сам он без Москвы?
Ни из сердца не идет она, ни из головы.

А какою видится она из окна теплушки?
Тишина на улочках ее, на западе – пушки.
Распахнулась скорбная тетрадь, а запад в огне.
Дворнику парадного крыльца словно свет в окне.

До чего ж кровавая война! Нет ее кровавей.
Но, покуда он бежит, хрипя о своей державе,
перед ним – лишь мамины глаза, да судьба его,
дворик детства, крашеная дверь… Больше ничего.

Запах столетнего меда,
слова и золота вязь…
Оды державинской мода
снова в цене поднялась.

Сколько ценителей тонких,
сколько приподнятых крыл!..
Видишь, как зреет в потомках
имя твое, Гавриил?

Будто под светом вечерним
встало оно из земли…
Вот ведь и книжные черви
справиться с ним не смогли.

Стоит на миг оглянуться,
встретиться взором с тобой —
слышно: поэты клянутся
кровью твоей голубой.

Мнился уже обреченным
утлый огарок свечи…
Золото резче на черном.
Музыка звонче в ночи.

Гуще толпа у порога,
тверже под ними земля…
Нет, их не так уж и много.
Да ведь и всё от нуля.

Шарманка старая крутилась,
катилось жизни колесо.
Я пил вино за вашу милость
и за минувшее за все.

За то, что в прошлом не случилось
на бранном поле помереть,
а что разбилось – то разбилось,
зачем осколками звенеть?

Шарманщик был в пальто потертом,
он где-то в музыке витал.
Моим ладоням, к вам простертым,
значенья он не придавал.

Я вас любил, но клялся прошлым,
а он шарманку обнимал,
моим словам, земным и пошлым,
с тоской рассеянной внимал.

Текла та песня как дорога,
последних лет не торопя.
Все звуки были в ней от Бога —
ни жалкой нотки от себя.

Но падали слова убого,
живую музыку губя:
там было лишь одно от Бога,
все остальное – от себя.

Солнышко сияет, музыка играет.
Отчего ж так сердце замирает?
Там, за поворотом, недурен собою,
полк гусар стоит перед толпою.
Барышни краснеют, танцы предвкушают,
кто кому достанется, решают.

Но полковник главный на гнедой кобыле
говорит: «Да что ж вы всё забыли!
Танцы были в среду, нынче воскресенье,
с четверга – война, и нет спасенья.
А на поле брани смерть гуляет всюду.
Может, не вернемся, врать не буду!..»

Барышни не верят, в кулачки смеются,
невдомек, что вправду расстаются.
Вы, мол, повоюйте, если вам охота,
да не опоздайте из похода…
Солнышко сияет, музыка играет,
отчего ж так сердце замирает?

Не все ль равно, что нас сведет в могилу – пуля иль
простуда?
Там, верно, очень хорошо: ведь нет дурных вестей
оттуда.
Я жалоб не слыхал от них, никто не пожелал
вернуться.
Они молчат, они в пути. А плачут те, что остаются.
Они молчат Бог весть о чем – иные берега пред
ними,
и нету разницы для них между своими и чужими.
К великой тайне приобщась, они уходят постепенно
под скорбный марш,
под вечный марш,
под польский марш,
под марш Шопена.

Оркестр играет боевые марши,
старается ни свет и ни заря.
Не лейте слез, родимые мамаши,
на крылья наши слез не лейте зря!