Булат Окуджава: Под управлением любви

На улице моей судьбы не все возвышенно и гладко…
Но теплых стен скупая кладка? А дым колечком
из трубы?
А звук неумершей трубы, хоть все так призрачно
и шатко?
А та синица, как загадка, на улице моей судьбы?..

Вот Дина Абрамовна с улыбкой Фаины Раневской,
с ее же глазами, которых не спутаешь: не с кем,
еврейская женщина родом от Красных ворот,
где всё раскололось однажды, а в поисках адреса
возможно, представьте, попасть и в объятья
Лос-Анджелеса,
что реже случается именно наоборот.

Да, это, конечно, значительно реже случается.
И надо же так нахлебаться, нажраться, отчаяться,
что станут профессией Боль, и Надежда, и Даль.
А там уж, естественно, белых платочков махание
и радостный вздох, а потом затрудненность
дыхания,
поскольку разлука – не только «отчаль да причаль».

И вот она в городе, где проживают колибри
и Господа славят, где домики к скалам прилипли,
а рядом течет по-арбатски знакомо Ферфакс…
И если вглядеться в его тротуары отсюда,
Вы, Дина Абрамовна, словно звезда Голливуда,
плывете спокойно. В авто. Мимо них. Просто так-с.

Променады по Манхэттену… Загадочен Манхэттен!
Даже стреляный арбатец и начитанный при этом
удивляется, как топчется на стертом пятачке
забастовщик в черном галстуке, в тугом воротничке.

Или видит он воочию бродвейскую премьеру,
или хиппи, или мусорщика, стройного не в меру,
и различные картинки в этой каменной глуши:
ленты, кружева, ботинки – что угодно для души!

И тогда его охватывает, этого арбатца,
мир, в который ему выпало так призрачно
пробраться,
и хотя над ним трепещут еще прежние крыла,
но в башке уже колотятся нью-йоркские дела.

Мир компьютеров и кнопок!.. Чем же мы не угодили?
Отчего же своевременно нас не предупредили,
чтоб мы знали: что посеем – то и будем пожинать?
Отчего нас не на кнопочки учили нажимать?

Кто мы есть? За что нам это? Что нас ждет и кто
поможет?
Или снова нас надежда на удачу облапошит?
Или все же в грудь сомнений просочится
тайный яд?
Или буду я, как прежде, облапошиваться рад?

Какая грусть – лететь в полночном поезде
среди степей и прочих гиблых мест…
Едва хлебнешь начала этой повести,
опомнишься, как вдруг упрешься в Брест.

Марусенька, ты, словно незаконная,
вдруг вынырнешь из темного угла
и побежишь, а в сердце – дурь вагонная,
а на весу – кошелки барахла.

Там, в облаке, под крышею вокзальною
прозрачный ангел вьется и кружит.
Чем связан он с судьбой твоей печальною?
Как горек хлеб! Как времечко бежит!

Бегут за нами следом обещания
счастливых дней, которых так хотим…
Марусенька, той станции прощания,
тех фонарей огонь неотвратим.

Но будет впрок сумятица вечерняя
и добрый знак твоим младым летам,
что тайна твоего предназначения
не здесь, не здесь – а там, а там, а там…

Пускай судьба ковры не стелет под ноги,
но не забудь совсем в иные дни,
Марусенька, сама витая в облаке,
ты обо мне украдкой вспомяни.

Мы – романтики старой закалки
из минувшей и страшной поры.
Мы явились на свет из-под палки,
чтоб воспеть городские дворы.

Струн касались рукою привычной,
и метался меж нами, как зверь,
целомудренный ангел столичный,
одурев от любви и потерь.

Ну а нынче, запутавшись между
давней страстью своей и виной,
расплатиться хотим за надежду
самой горькой дворовой ценой.

Под копытами снег голубой примят.
Еду в возке я по чужой стороне…
Так грустно, брат мой, грустно, мой брат!
Ах, кабы вспомнил кто обо мне.

Там горит огонек у того леска.
Еду в возке я. Дуга на коне…
Все тоска окружает, тоска, тоска!
Ах, кабы вспомнил кто обо мне.

Все чужие леса да чужая даль.
И мороз страшней, и душа в огне…
А печаль-то, мой брат, печаль, печаль!
Ах, кабы вспомнил кто обо мне.

Ехал всадник на коне.
Артиллерия орала.
Танк стрелял. Душа сгорала.
Виселица на гумне…
Иллюстрация к войне.