Булат Окуджава - Под управлением любви

Ну надо же: шмель подмосковный
откуда куда залетел!
А свой пиджачишко посконный
для пущего форса надел.

А свой локоточек протертый
под крылышко спрятал слегка,
а лапкой как будто нетвердой
коснулся живого цветка.

Не склонный отнюдь к сантиментам,
он словно из ковшика пил
и с русским как будто акцентом
английские фразы бубнил.

Потом покачал головою,
пыльцу утирая со щек…
И вновь загудел над травою
шаляпинский чистый басок.

Когда начинается речь, что пропала духовность,
что людям отныне дорога сквозь темень лежит,
в глазах удивленных и в душах святая готовность
пойти и погибнуть, как новое пламя, дрожит.

И это не есть обольщение или ошибка,
а это действительно гордое пламя костра,
и в пламени праведном этом надежды улыбка
на бледных губах проступает, и совесть остра.

Полночные их силуэты пугают загадкой.
С фортуны не спросишь – она свои тайны хранит.
И рано еще упиваться победою сладкой,
еще до рассвета далече… И сердце щемит.

На почве страха и тоски
рождаются в башке химеры.
Я трачу чистые листы,
изображая их манеры.

Срисовываю их с себя,
гляжу на них пугливым оком,
как, издеваясь и сопя,
они бесчинствуют под боком.

И искаженный профиль мой
со стороны всего виднее…
Пожалуй, не найти бледнее
перед сумою и тюрьмой.

Через два поколения выйдут на свет
люди, которых сегодня нет.

Им будут странными страхи мои,
искаженный овал моего лица.
Ниточка неразделенной любви
вонзится пулею в их сердца.
Им будет робость моя чужда,
они раскованней будут и злей…
Зависть, ненависть и вражда
взойдут над просторами их полей.

Давайте чашу высечем хрустальную
из голубого хрусталя
под музыку резца печальную
в честь ловких пальцев кустаря.

Давайте позабудем дерзость вздорную
на диком береге своем;
на чашу глядя ту, на рукотворную,
иные дали воспоем.

В который раз не зря ж мы души подняли
и речь о правде завели…
На свете нет заботы благороднее,
чем украшение земли.

Она нам всем – и первый крик, и матушка,
да и последнее жилье.
Ах, только б ни кровинушки, ни пятнышка
вовеки на челе ее!

Новая Англия. Старая песенка. Дождь. И овсяной
лепешки похрустыванье.
И по траве неизвестного хищника след.
Что-то во всем вашем, ваше величество, облике
неповторимое, грустное,
что-то такое, чему и названия нет.

Времечко, что ли, еще непривычное, облачко,
слишком уж низко бредущее,
образ ли жизни, рожденный цветком луговым?
Или вам видится, ваше величество,
непредсказуемым ваше грядущее,
или минувшее видится вам роковым?

Кто его знает, что завтра отыщется. Может, случится, —
надежд увеличится.
Кто потеряет, а кто непременно найдет.
Новая Англия. Старая песенка. Что ж тут поделаешь,
ваше величество:
что предназначено, то и стоит у ворот.

Покуда на экране куражится Coco,
история все так же вращает колесо.

Когда же он устанет и скроется во тьму,
мы будем с прежней страстью прислуживать ему.

И лишь тогда, пожалуй, на место встанет все,
когда нас спросит правнук: «А кто такой Coco?»

Вот дурацкий манекен, расточающий улыбки.
Я гляжу через стекло. Он глядит поверх меня.
У него большая жизнь, у меня ж – одни ошибки…
Дайте мне хоть передышку и крылатого коня!

У него такой успех! Мне подобное не снится.
Вокруг барышни толпятся, и милиция свистит.
У него – почти что все, он – почти что заграница,
а с меня ведь время спросит и, конечно, не простит.

Мой отец погиб в тюрьме. Мама долго просидела.
Я сражался на войне, потому что верил в сны.
Жизнь меня не берегла и шпыняла то и дело.
Может, я бы стал поэтом, если б не было войны.