Роберт Рождественский: Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

И кончается ночь.
За стеною глухая команда слышна…
Даже фронт наступающий,
даже страна
не успеют,
не смогут,
не в силах помочь!

Я хочу,
чтоб ко мне его твердость пришла,
чтоб не смел ни минуты растрачивать я,
чтобы каждая песня
такою была,
будто это
последняя песня моя,
будто брезжит уже за окошком рассвет,
а враги ненавидят меня и клянут,
будто жить мне осталось
не семьдесят лет,
а семьдесят восемь
минут.

Бодро в руке фельетон зажав,
летаешь в редакции
по этажам.
«Отдел сатиры».
Встречает
мамаша.
Узнав,
зачем ты,
руками машет:
«Давно бы,
кажется,
знать должны —
куды ж вы лезете,
милые? —
Нам Гоголи и Щедрины
нужны!
А ваша-то
как фамилия?..»
Тихи
и скромны,
сгорев от стыда,
уходим.

Сюда
не мы
нужны…
И снова
смотришь во все глаза,
по коридору бредешь понуро.
Но вот табличка.
Написано:
«Зав.
Отделом литературы».
В двери толк!
И сразу —
стоп.
Дубовый стол,
за столом —
столп.
Едва-едва удостоив взглядом,
рычит:
«Чего вам,
собственно,
надо?!»
И ты объясняешь с предельным тактом:
вот, мол…
Стихи, мол…
так-то и так-то…
Зав,
отрывая от кресла зад
и багровея:
«Сатира?!
Снова?!!
Мы
работаем,
так сказать,
а вам все хаханьки, да?
смешно вам?!
Чему
смеетесь?!
(Да помолчите вы!
Надо же быть
таким бестолковым!)
Тоже мне,
ходят тут…
«Обличители!»
Воображают себя
Михалковыми…»
Стучусь наугад в какие-то двери.
«Войдите!» —
слышу, ушам не веря.
Издав вместо «Здравствуйте»
тихий стон,
вхожу
и кладу фельетон на стол.
Потом, как в бреду,
сажусь
и жду.
А дядя смакует
дыма клубы,
а дядя курит,
кусая губы…
И вот,
наконец, поднимает глаза,
видимо,
взвесив все «против» и «за», —
голосом бархатно-нежным:
«Сатира…
нужна,
конечно…
Но вы бы писали
басни,
и вам…
и нам безопасней…»
Картинка загадочней всякого ребуса.
Вывод:
иди и жалуйся.
Так вы говорите:
сатира требуется?
– Пожалуйста.

Один мой знакомый
придумал одну
песню
с названием: «Про луну».
В песне —
луна над рекою
горит
и камешки
в оной реке
серебрит.
Песня как песня.
Трехдневный труд.
Сдерживая волнение,
поэт в газету пошел,
но вдруг
взяли поэта
сомнения,
задели больную его струну:
как это он принесет
«про луну»?
Как же он скажет: «Нате»?
А вдруг редактор —
лунатик?
Примут за выпад.
Скажут: намек…
Поэт
рисковать собою не мог.
И вот, подумав
минуту
одну,
своими
опытными руками
он переделывает
«Про луну»
на более выдержанное
«Про камни»,
считая,
что не на что больше пенять
и что напечатание
обеспечено…
А я бы советовал
камни
снять.
Вдруг у редактора
камни
в печени?

Очертанья машины неотразимы.
Остальное —
не очень обычно для глаза:
подъезжает к школе
в роскошном ЗИМе
ученица второго класса.
И хотя это дико,
хоть в это не верится,
но она,
на землю ступив едва,
говорит шоферу,
хлопая дверцей:
«Машину
подашь
в два».
И шофер,
здоровенный дядя,
уезжает,
сумрачно глядя…
Тане
только девять,
Таня утром встанет,
Тане
можно делать
все,
что хочет Таня.
Озорные ямочки
на щечках «ангелочка».
Танечка
у мамочки
единственная дочка.
Потому так рьяно
и с таким стараньем
мама постоянно
жизни учит
Таню.
Как только «крошка»
шагнет до дверей,
читает нотацию мать:
«Твой папа начальник —
и в нашем дворе
не с кем
тебе играть».
Танечка маме верит
и не подходит к двери.
Семейство частенько в панике:
«Тане конфеток хочется!
Танечка хочет баиньки…»
Я знаю,
чем это кончится.

С каждым днем она будет
в капризах упрямей,
будет наглой и злой,
и, в конце концов,
очень стареньким,
милым папе и маме
откровенно
плюнет в лицо.
А они будут ахать:
откуда такое?
Вспоминать,
какой она нежной была,
говорить,
что ребенка испортили в школе,
что общественность
вовремя
не помогла,
говорить о Танюше
без прежнего шика,
причитать над случившимся
долго и слезно…
Дорогие родители,
а ведь не поздно
исправить
ошибку!
Если вам
ребенок единственный
мил,
если вам
судьба дорога его,
распахните для девочки
окна в мир,
о котором не знает она
ничего.
Ведь потом она
детства уже не вернет, —
не умеющей жить
не помогут слова, —
вас
и вашу слепую любовь
проклянет!
И по-моему,
будет права.