Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Ах, пусть нас отпустят опять по домам – приказом по роте —
и все мы поедем по синим холмам в зелёной карете,
и прямо, наверное, в рай загремим —
и будем безгрешны в эфире прямом,
и всё это непостижимо умом,
а вы говорите!

…были бы вопросы все давно решены
только нет на свете никакой тишины
ситцевая птичка прилетела с войны
ситцевая птичка прилетела с войны
не пугайся деточка и слезы утри
ситцевая птичка с карамелькой внутри
сладко будет петь тебе до самой зари
сладко будет петь тебе до самой зари
она будет петь тебе всю ночь напролёт
ситцевые песни под ручной пулемёт
ситцевая птичка никогда не умрёт
ситцевая птичка никогда не умрёт
не пугайся деточка огней и теней
карамелька сладкая всей жизни вкусней
а что жизнь не сладкая так дело не в ней
а что жизнь не сладкая так дело не в ней
не пугайся деточка коней и камней
ситец дело прочное всей жизни прочней
а что жизнь не прочная так дело не в ней
а что жизнь не прочная так дело не в ней

Там оплакано всё: каждый двор и подъезд —
как давно я уже не видал этих мест! —
там на каждом окне до сих пор по слезе
и сплошное passй composй.
Там запуталось всё, всё свернулось в клубок,
и состарившийся усмехается Бог:
дескать, здравствуй, дружок, мы тебя заждались
среди пыльных огней и кулис,
где шатается сцена, и доски скрипят,
и болтаются двери, и чай не допит,
и сбивающийся на фальцет монолог
застревает груди поперёк!

Я поеду туда, потому что устал,
я решу, что пора бы уже по местам
всё расставить, как было: пусть будет опять
всё стоять, и стоять, и стоять!
Но какую веревочку ни потяни,
а не вытащить дня – обрываются дни
прямо на полуслове, на полустроке,
и концы остаются в клубке.
Нет, пускай он укатится, этот клубок,
в те края, где сидел на окне голубок,
о ту пору, как я, о ту пору, как я…
Боже, как я люблю те края!

Вот и падает бетонное домино —
ах, бумажное, ах, воздушное домино!
Я вдруг вспомнил, что я там не был давным-давно —
у ворот Бранденбургских, правая сторона…
Между тем лишь оттуда жизнь моя и видна —
всё неплотное, непонятное полотно,
на котором дыра за дырой, за пятном пятно
и чужое крутят кино.

Домино побежало: одна, другая волна —
и заплакал весь город, заплакала вся страна,
и заплакал весь мир, ибо всем нам одна цена:
мы никто, мы кирпичики домино…
И не наша вина, никогда не наша вина,
что не наша война, никогда не наша война
происходит на суше, на море и даже на —
на душе, где всегда темно.

Мы никто: Одиссей чужое смотрит кино
про руно золотое, шагреневое руно —
и сирены поют, и идут корабли на дно.
Только пальчиком ткни – и былым временам хана,
и какая-нибудь шпана, но всегда шпана
объявляет, что жить отныне разрешено
или запрещено, – и падает домино,
и становится всё равно.

А гильотина скажет вжик —
и неба нет как нет.
И скажет жизнь: прощай, чужак! —
и улыбнётся вслед.
Ты все мосты давно пожёг,
какой же ты герой?
Лети, дружок, на свой лужок —
вот там и умирай.

Дрожит истории движок:
сейчас его толкнут —
и пропадёт твой бережок
из виду в пять минут.
Но для чего тебе вожак,
зовущий в новый рай?
Лети, дружок, на свой лужок,
вот там и умирай.

Кому – вожак, кому – лежак:
мы все на свой манер.
Да не возьмут тебя ни ЖЭК,
ни милиционер,
ни та далёкая страна,
куда ты налегке…
А смерть – она везде одна:
и там, и на лужке.

Вот список забытых вещей:
свисток, закатившийся в щель,
истрёпанный фантик, заржавленный винтик,
охрипшая в детстве пищаль,
сезонка за прошлый сезон,
слезинка из книжки про дзэн,
рисунок на майке, квартира на Мойке
и градом побитый газон.
Сюда же: изношенный чин,
печаль безо всяких причин,
крушенье иллюзий и пара коллизий
с толпой небольших величин —
с мечтой или прочей туфтой,
лет тридцать назад изжитой,
с любовью великой, с короткой разлукой
и жирной под ними чертой.
Куда с этим всем, не пойму,
в какую кромешную тьму,
к высокому Богу, к далёкому магу,
к монарху, к тетрарху – к кому:
тут, дескать, такие дела,
тут жизнь началась и прошла,
и маленький мальчик гремит в колокольчик,
не жалуя колокола.