Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Мадам Жеральдин была синяя стрекоза,
смущавшая вечность дрожанием тонких спиц.
Мадам Жеральдин была главный на свете спец
в вязании всяких нежностей пуховых.
Их смысл был таков, чтобы детям не замерзать
в полётах под облаками и просто так.
Мадам Жеральдин обычно вязала назад:
в тяжёлое прошлое, в голод, в нехватку дров.

Мадам Жеральдин можно было поймать сачком,
крючком подцепить, поцелуями ослепить —
она никогда не сердилась и ни о ком
родителям не доносила и вообще.
А дети клубились вокруг её тишины —
бесясь и носясь на роликах взад-вперёд,
и дети в неё были по уши влюблены
и знали, что старая няня их не предаст.

Однажды она растаяла, как свеча,
сказав перед этим, что, видимо, ей пора,
и дети неслись за дрожками, хохоча,
до самого кладбища: думали, что игра.

Мама Клэр была белая курочка,
кружевная белая курочка.
У ней в клюве всегда была корочка —
золотая ржаная корочка.
И когда случился голод
и надежды не осталось,
вся семья, покинув город,
этой корочкой питалась.
А одна настоящая дурочка,
её звали дурочка Сю,
говорила, что мамина корочка
сохранила Францию – всю!
Мама Клэр никогда не плакала —
мы смотрелись в неё как в зеркало,
и, когда улетела на облако,
всё равно оставалась около
и была совершенно жива.
И светились её кружева.

Кузина Мими, морская игла, у моря росла.
Ей не выживать – ей всё б вышивать заветный узор:
узор-то узор, но больно мала морская игла.
Мала, а несла шитьё на базар кузина Мими.

Кузина Мими двенадцати лет заветный узор
несла на базар в надежде продать, а нет – так отдать,
стояла одна, была голодна; потупивши взор,
стояла в тени… глаза подними, кузина Мими.

Нищала страна, была голодна: ни франка, ни су,
а я отнесу узор на базар – куплю молока,
и хлеба куплю, и я вас люблю, и я вас спасу,
терпите пока… да жизнь коротка, кузина Мими.

Когда понесли её хоронить, то алая нить
петляла в траве, а дядя Эрве спокойно сказал:
ну что же, дитя, лети в облака, купи молока
и выпей за нас, и нас помяни, мой ангел Мими.

Белая мышка по маминой линии, Антуанет Миньон,
в сад уходила с томиком Плиния – древним этим враньём,
чтобы узнать, как всё было в точности в прежние времена,
нам поучиться бы у античности, говорила она.

И засыпала в саду под сливою, с Плинием, значит, в руке,
и даже выглядела счастливою в стареньком гамаке:
снились копчёности и соления, сытость и благодать,
а боевые пассажи Плиния… – только б не голодать!

Мы не будили её намеренно (явь была слишком зла) —
чтоб мимо Плиния, сивого мерина, лодка её несла,
тихая лодка счастливой юности, праздничного вчера,
полная всяческой довоенности, всяческого добра.

Тучи курчавились, дождь накрапывал, Плиний был вне себя,
лето кончалось, гамак поскрипывал, в ус не дула судьба,
ибо покуда гамак укачивал время и не промок,
длился и целости не утрачивал сей драгоценный миг.

Долго ли, коротко ль… в общем, коротко длился счастливый сон —
после какого-то то ли паводка, то ли витка времён
вышли проведать её и Плиния, а её больше нет —
белой мышки по маминой линии, тёти Антуанет.

Дедушка Поль, золотой сверчок,
освещал домашний очаг:
и от этого был весь очаг в лучах —
полыхая, что твой ковчег,
и вокруг золотая светилась пыль,
проникая в любую щель —
у нас не было золотых вещей,
но у нас был дедушка Поль.

Дедушка Поль и другие сверчки
собирались по вечерам,
изучали мир сквозь свои очки,
констатировали: бедлам,
а потом на столе появлялась снедь —
так, немножко: багет, салат…
И, поев, сверчки начинали петь
песни военных лет.

Когда дедушка Поль насовсем исчез,
никому не сказав куда,
золотая пыль стала падать с небес,
а потом упала звезда —
и мы ели и пили на всем золотом,
и другие сверчки приходили к нам в дом,
и на целых три дня прекратилась война,
и была тишина.

Папб Жан-Пьер обожал жуков и сам был немножко жуком.
Папб Жан-Пьер отпускал усы немыслимой красоты.
Он разговаривал со шмелём, с цикадою и сверчком
и был со всеми с ними знаком, и был со всеми на «ты».