Илья Эренбург - Избранное

«Ведь как же, Наденька… я не в укор,
ты понимаешь.
Но Петр Ефимович согласен, он теперь всё знает…»
И как поздравляли, и как целовали,
И после венчанья эти четверть часа на вокзале.
«Ну, по любви едва ли…»
«Вы хорошо будете спать в купе…»
«Спать?.. э-э!..»
«Без пересадки».
«Надя, ты забыла свои перчатки…»
И мама ее целовала неловко, зачем-то в ухо,
И глаза у нее были припухшие…
Кто-то крикнул, свистнул жалостно…
И не стало вот…

«Наденька,
Какая ты гладенькая!
И теперь все эти штучки мои…
И-и-и-и…»
Вспомнила Надя, как девочкой говорила маме:
«Не хочу играть с Саней!
Когда вырасту большая, выйду замуж
И буду дама».
И как мать бормотала: «Играй, играй, детка!»
И как она улыбалась жалостливо, редко…

А муж: «У тебя совсем миленький профиль…
Ты со мной не скучаешь?.. В Смоленске будем
пить кофе».

Надя вышла в коридор… Путь так долог…
Едут с ними тысячи проволок
И поют: «Подойди! Отойди!
Мы позади, и мы впереди!»
Взмолилась Надя: «За что ты?
Я не умею иначе, вот я…»

Подошел тогда господин в цилиндре:
«Простите, позвольте представиться — Кики.
Вы никогда не бывали в Индии?..
А там есть прелестные уголки…»
Пошли от господина лучи неистовые,
И совсем он, совсем близко.
И сказал ей еще: «Я тебе не простил
Моей обиды,
Иакова я возлюбил,
Исава я возненавидел…
Ибо ты преступила запреты,
И неугодна жертва твоя, —
Иду на человека
Я».

Муж всё хныкал: «Еще немножко!..
Ты устала, моя кошечка?»

И был поезда грохот:
«За что ты? за что ты?
За то и за это…
Моя и твоя…
Иду на человека
Я…»

Была такая милая,
И кто знает, как это случилось…

Создал двух равных
И одного возненавидел.
Господи, тебе слава,
Ты возненавидел
Исава.
Господи, тебе слава!
Твое дело! твое право!

Еще утром гуляла,
Прибежала: «Мама, я не баловалась,
Глядела папину лошадь…
И, знаешь, у серой кошки…»
— «Ты у меня умница, Глаша».
И снег на гамашах…

Страшно взглянуть на градусник…
Надо…
Да вот взглянуть —
И красной змейкой подымается ртуть.
Старый профессор, видавший много,
Много Марий у крестов,
Оправил очки, сказал: «Надейтесь на бога!»
Он знал, что значит плакать,
На маленький коврик пав,
Что есть у бога не только Иаков,
Но Исав.

«Уру-уру-ру.
Кто это ходит по ковру?
Это окотилась кошка серая,
И котята бегают.
Кто это ходит по ковру?
Кто это скачет?
Уру-уру-ру.
Мама, отчего ты плачешь?
Разве я умру?
Уру-ру».
И кукла-арапка, и вот эта песня,
И длинная шейка в компрессе,
И как задыхался птенчик,
И как светать стало,
И как подымалось всё меньше и меньше
Тоненькое одеяло…
Малые дети пели о болестях мира,
Обличая лик далекого отца:
«И рабу твою Глафиру…»

Было ясное утро.
Легкие дымы от спящих домов исходили.
По первопутку
Живые еще спешили.
Шли приготовишки, неся в больших ранцах
Тягу свою — единицы и «ѣ»,
Спеша, чтоб к жизни далекой и странной
Не опоздать.
Только на пальцах, запятнанных чернилом,
Мелькали редкие снежинки,
Тая…

А Глашу ждала могила
В это утро зимнее.
Когда жизнь только начинается…
Шли еще большие гимназистки,
Оглядываясь часто,
Пряча рук своих неуклюжих кисти,
Особенно ласковые…
Оглядывались они, будто кто-то их окликал,
Сжимали уже ненужные тетрадки…
(Завтра бал,
До локтей первые перчатки…)

Шагал поп в рясе,
И над папертью церкви черт Афанасий,
С перешибленным носом,
Нюхал — пахло воском.
Поп перекрестился:
«Да запретит тебе господь!»

А дроги всё так же важно и уныло
Раскачивали мертвую плоть.
Когда уходили с кладбища,
Подошел к Надежде нищий,
Но ничего не попросил, так только хныкнул:
«У тебя, жена, скорбь великая!..
…И когда вели меня на горку малую,
Носилась моя матушка, как ласточка,
И убивалась она,
И глядела, как били меня и мучали,
И ходила ко всем, и просила, и плакала,
И знала она мои перебитые рученьки,
И на груди знала каждое пятнышко,
И всё видала, как лежу я на соломе
И дрыгаю ножками,
И как в церковь меня вела,
И как играл я, сам я не помню,
И стало ей от всего очень тошно…»
И Надежде стало жаль нищего,
За ограду они вышли,
И сели, и друг друга обнимали, сирые,
И играли с чурбаном,
Говорил нищий: «Вот твоя дочь Глафира!»
И чурбан говорил: «Как есть моя мама!»
И муж ушел, и все ушли,
И солнце померкло средь мерзлой земли,
А они всё друг друга жалели и жалели,
И грустно пах на снегу раскиданный ельник…