Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

Мучительно хочется рисовать.
Повсюду тюбики рассовать.
О, поющее, как свирель,
название – акварель!
Белые вижу во сне листы.
Как чисты они! Как пусты!
И я рисую на них лицо
на тоненьких двух ногах.
Оно насмешливо щурит глаз: —
Ну, полно, ты ведь не рисовал! —
Да, знаю, было – не рисковал,
а вот захотел рискнуть. —
И кисточку я опустил в стакан.
Всю ночь стояла она в воде,
а утром, этак часам к шести,
вдруг начала расти.
Пустила корни она, а там —
набухли почки на ней,
а там – раскинуло веточки
над водой веселое деревцо.
И толстые тюбики стали в круг,
и начался танец, и это был
танец маленьких дикарей
из племени Акварель.
Трубила розовая труба.
Зеленый буйствовал барабан.
Нес оранжевый человек
солнце на голове.
Дальше форменный был содом.
Хлопал ставнями синий дом.
Лошадь, красная, как пожар,
по черной неслась траве.
Но тут шагнуло под деревцо
все то же действующее лицо,
лицо страдающее – лицо
на тоненьких двух ногах.
Оно вскричало: – Порочный круг!
Меня нарочно лишили рук,
и я не вынесу этих мук,
и я покончу с собой!..
А мне так хочется рисовать.
Я буду пробовать, рисковать,
и я спасу тебя, о лицо
на тоненьких двух ногах!
На верхней веточке деревца
я нарисую тебе скворца
и дам тебе четыре руки,
и ты поймаешь его!

Двадцать восьмого марта утром я вышел в кухню.
Чайник на газ поставил. Снег за окошком падал.
В шкафчике, на газете, луковица лежала.
Глупая толстая луковица. Барышня провинциальная.
Но две зеленые стрелки у ней на макушке были.
Две зеленые струйки фонтанчиком из нее били.
Снег за окошком падал, крупка в окно хлестала.
В шкафчике, на газете, луковица расцветала.
Луковица на газете. Зеленая, как кузнечик.
Этакий Чипполино. Луковый человечек.
Чай погуще завариваю. С луковкой разговариваю.
Что-то ей, видно, ведомо такое, что мне не ведомо.
Свое она что-то знает. Знает, что снег растает.
А снег все никак не тает. А луковица расцветает.

О человек, умеющий всё,
имеющий две сильных руки!
Он пальцем сделал дырку в земле
и семечко в нее опустил.
И утром того самого дня
проклюнулся из дырки росток,
и был он так высок, словно стог,
а может быть, и больше того.
И вечером того самого дня
плод появился на месте том,
и был он так высок, словно дом,
а может быть, и больше того.
Огромный плод лежит на земле,
словно бы на большом столе.
Тихо качается над землей
огромный аэростат.
О человек, умеющий все,
имеющий две сильных руки!
Скорей мне тайну свою открой,
искусству своему научи!
А он отвечает мне: – Пустяки!
Тут вовсе тайны нет никакой —
я пальцем сделал дырку в земле
и семечко в нее опустил.

И о том судя, и об этом —
то о музыке, то о музе —
что сказали б вы вот об этом —
о зеленом простом арбузе?
Он лежит на бахче осенней
вне событий и потрясений.
Он не тронут еще ножами,
он как лысый толстяк в пижаме,
что на юге проводит отпуск.
Рядом бродят жена и отпрыск.
Спит толстяк в тишине дремотной
в полосатой пижаме модной…
Но когда наступает вечер —
он уже не арбуз. Он вечен.
Никакого арбуза нету.
Он похож сейчас на планету.
Муравьишка шагает робко
по остывшим ее вулканам.
Проползает божья коровка
по зеленым меридианам.
Так проходит, наверно, вечность.
И одна, и вторая вечность.
И берет его в руки кто-то,
и куда-то уносит кто-то.
Переполнен тоской глубокой,
он в тарелке лежит глубокой.
Подступают к нему с ножами.
В том числе – человек в пижаме.
Он сперва постучит по коже,
тронет хвостик – созрел, похоже.
У него своя точка зренья.
Тоже верная точка зренья.

Едет полем человечек маленький —
маленький, как дождевая капелька.
Конь под ним вышагивает маленький,
а в руке поблескивает сабелька. —
Кто, – говорит, – супротив меня,
всех, – говорит, – саблей изрублю! —
Вот что говорит.
Я над ним склоняюсь осторожно,
поднимаю очень аккуратно,
опускаю на свою ладонь.
На моей ладони скачет конь,
человечек сабелькою машет,
в трубочку подзорную глядит,
отдает войскам распоряженья.
Поле предстоящего сраженья
под ногами многими гудит.
Вот уже и утро настает.
Скоро уже битва состоится.
Маленькое солнце Аустерлица
над долиной маленькой встает.
Человечек даль обозревает,
не сходя со своего коня…
Человечек не подозревает,
что он на ладони у меня.