Дмитрий Барабаш: На петле времени

Не может капля быть твореньем Океана.
Все облака в любом конце земли —
его рука, щека, всевидящее око.
И оттого Ему темно и одиноко.
И потому горчит Его вода.
Казалось бы, Он – Царь,
Он – вездесущий Бог,
Он управляет жизнью, вьет стихии,
Он мыслит землю, джунгли и дворцы,
безумный пир, монашескую келью.
Во что ни бросит взор – то обретает плоть
иль исчезает под волной бурливой.
Все это – Он.
Так пусть родится хоть
щегол какой-нибудь, своею прихотливой,
ему пока неведомой судьбой.
Он все глаза рукой ночей прикроет.
Разразится штилем. Разгонит тучи.
Остров и гнездо – уже готовы.
Он промолвил слово!
Неслыханное прежде.
Он взглянул без страха в пропасть моего величья.
Он сочинил блистательную трель.
Я океан всего лишь. Это птичья
земля!
И смысл мира в ней.
Но вот в его зрачке задорном
скользнула тень моих вчерашних дум.
Он повернулся. Он уже не юн
и по волнам моим кочует альбатросом,
и сочиняет нового певца,
чтобы зажмуриться,
чтоб не спугнуть начала.

С чего начинается зрение?
С плывущего блика во мгле.
С тоски колыбельного пения.
С березы в соседнем дворе.
Ствола неохватно-бугристого.
С верхушки, качающей свет,
и синего, чистого-чистого —
красивей которого нет.
С чего наступают прозрения
до слов, до мелодий, до лиц.
со встречи творца и творения,
глядящего из-за глазниц.

Россия-мать разведена с отцами.
Отцы трясут могучими концами,
но нет России дела до отцов.
И до детей, распущенных из чрева,
и до того, кто скажет: «Слушай, дева,
зачни хоть раз без этих подлецов.
Зачни бесстрастно, чисто, беспорочно,
как будто ты Иосифа жена.
И вот тогда, я это знаю точно,
ты вылезешь из вечного дерьма».
Но отвечала мудрая Россия:
«Я не хочу. Ты лучше изнасилуй,
чтобы фингал, чтоб кровь,
чтобы свобода,
чтобы проснулась совесть у народа,
и он пошел спасать меня от разных
несоразмерных, строгих, буржуазных,
непьющих, озабоченных делами,
иди ты сам, любезный, к Далай-ламе
и не мешай мне чувствовать восторг,
от улицы, закрученной спиралью…
от трех углов. От слов,
налитых сталью,
от утреннего звона куполов,
от тех основ,
которые как прежде
дают надежду каждому невежде,
от лени той, от созерцаний тех,
с которыми ни слава, ни успех,
ни гений кропотливый не сравнятся.
Мои порядки сводят иностранца
с ума… А ты мне предлагаешь путь,
в котором нет дороги для народа
и для меня. Нелепая свобода
железных истин, жизни без труда
духовного – лишь видимость достатка,
в которой все проходит без остатка».

Так лютует зима,
что и кактус в цветочном горшке
согревает и дарит приятное летнее эхо.
От решающих дней мы зависли в соленом вершке,
на разминочный кашель,
на «к-хе» от последнего смеха.
Словно сделали круг и, взлетев над самими собой,
мы застыли в пространстве,
почти что не чувствуя время.
Смотрим вниз и любуемся ровной,
как шпага судьбой.
И землей голубой.
Облака перламутрово пеня,
голый мальчик в тазу запускает кораблик рукой
и волну нагоняет, смеясь над подобием бури.
Озираемся рядом. И видим,
что кто-то другой,
на планете другой,
в человеческой ежится шкуре.

Глаза открываются двумя восьмерками —
здравствуй, площадь вечности,
привет, привет.
За моей спиной сто лет одиночества —
сто колец на столешнице
нарезаны временем,
на письменном стволе
жизни.
Земля – эрогенная зона личности,
ее величественной фаличности.
Земля – вагинальная щедрость тепла,
которая впитывает тела.
А дальше – лишь свет в направлении тьмы,
и страстные сказки выводят умы
на поиски истин, на трепет гармоний
от ласковых губ и шершавых ладоней.

Мне шепнули, что я должен выиграть какую-то битву,
на роду мне написан великих свершений венец.
Мое имя вплетут в мирозданье, запишут в молитву,
и я стану пророком и Богом Богов, наконец.
Мне закрыли глаза двух ночей безупречные шоры,
мне к бокам примостили дощатую выдержку стен,
и, казалось, в ногах не опилки, а древние горы
ледяными вершинами тянутся к дрожи колен.
Сколько лет в этом стойле овсяном, соломенном, хлебном
вариации мыслимых жизней слагались в одну.
И по ней проскакав, я сливался, как облако с небом,
и срывался, как тень с облаков, к океанскому дну.
Мне предписан был бег по какому-то смутному кругу,
рев арен, звон монет и трусливые рвения шпор.
Я прийти должен первым куда-то и эту заслугу
мне принимбят при жизни, а после поставят в укор.
За бесчисленность дней, или что там текло за глазами,
я сумел сосчитать все песчинки на трассе своей.
Я прошел ее первым, последним, скрипучим как сани,
стертым в пыль от копыт до горячего пара ноздрей.
Все интриги трибун, всех менял и карманников трюки,
всех властителей дум, все царапины нищенских рук,
даже каждую муху, скрестившую лапки на брюхе,
все оттенки реальности, каждый случавшийся звук…
Вот меня по бедру кто-то хлопнул горячей ладонью —
мол, пора, выходи – твой единственный, главный забег!
И откуда-то сверху, увидев судьбу свою конью,
я заржал, все и вся, как на свет,
поднимая на смех.