Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Родина, ты песня недопетая,
От которой пробирает знобь…

Мы встретимся случайно.
Что за чушь?!
Мы встретимся
по Божьему веленью.
И будет не похоже на затменье
взаимное сложенье наших душ.

Я помню ливень, капель суету,
кривлянье луж в танцующем саду.
Могилы близких и протяжный гром,
как скорбный марш грядущих похорон.
Мой мокрый посох – память о дождях,
сложноголосых, сверженных вождях.
Я весь оттуда, я останусь там,
идущим в ливень по пустым садам.

Бывают времена.
В них прыгнешь, ну а дна
достанут лишь пронырливые внуки,
и там, где мы предполагали глубину
и тем спасались от смертельной скуки,
они пройдут по илистому дну,
лишь до колен
засучивая брюки.

Я обещал ему жизнь вечную
и свет, сияющий в конце,
а он вдруг выскочил на встречную
с дебильной рожей на лице.

Как это трудно – жить роман,
начертанный давно и точно,
искать по людям и домам
хоть два затерянных листочка,
хоть две нечитанных строки,
два неслучившихся мгновенья —
прикосновения руки
и губ твоих прикосновенья.
Опять сбывается глава.
Жизнь – это растворенье смысла
любви
на длинные слова
и одинаковые числа.

Я не ушел, когда мне предложили.
Не предложили даже, а вложили
мне море знаний и вселенных снов,
сто миллионов солнечных прозрений,
семь миллиардов ваших откровений.
Я не ушел, я стал молоть эпохи,
нести фигню и вашу водку пить.
Но та фигня бывала так похожа
на истину,
что покрывалась кожа
мурашками,
и к памяти ползла
доисторической,
и пробиралась выше.
А мне бы две пригоршни ваших вишен,
мне б пару рюмок с вашего стола.

В твоих словах уже слышна
такая искренность и воля,
что допускать в них не должна
ни тени зла, ни капли горя.
И чем нежнее ты вольешь
любовь в рифмованную твердость —
тем очевидней станет ложь,
и тем бессмысленнее подлость.

Не вмешивайся в ход
неправедных событий.
Не забегай вперед
пульсирующей нити.
Не закрывай глаза
во сне или со страха.
Не говори точней,
чем вытерпит бумага.

Когда тебя какой-нибудь Вергилий,
или Дуранте,
или Моисей
однажды поведет по той дороге,
где встретишь всех, кто мыслил,
как живых.
Живых настолько, что обратно «как»
вернет тебя к тому, где жил, не зная
о вечной жизни.
Вот когда тебя,
за руку взяв иль буквой зацепив
за лацкан уха, поведут туда —
ты будешь видеть и себя другого,
живущего в пустых календарях,
насущный хлеб свой добывая всуе
и растворяя мысли в словарях.
Ты будешь видеть все, и знать, и ведать,
и править тем, что где-то вдалеке,
в пыли межзвездной мыслимо едва ли…
Но не дай Бог, вернувшись в бренный мир,
в угоду страсти что-нибудь поправить
в том бесконечном зареве любви.

Россия-мать разведена с отцами.
Отцы трясут могучими концами,
но нет России дела до отцов
и до детей, распущенных из чрева,
и до того, кто скажет: «Слушай, дева,
зачни хоть раз без этих подлецов.
Зачни бесстрастно, чисто, беспорочно,
как будто ты Иосифа жена.
И вот тогда, я это знаю точно,
ты вылезешь из вечного дерьма».
Но отвечала мудрая Россия:
«Я не хочу. Ты лучше изнасилуй,
чтобы фингал, чтоб кровь,
чтобы свобода,
чтобы проснулась совесть у народа,
и он пошел спасать меня от разных
несоразмерных, строгих, буржуазных,
непьющих, озабоченных делами,
иди ты сам, любезный, к Далай-ламе
и не мешай мне чувствовать восторг,
от улицы, закрученной спиралью…
от трех углов. От слов,
налитых сталью,
от утреннего звона куполов,
от тех основ,
которые как прежде
дают надежду каждому невежде,
от лени той, от созерцаний тех,
с которыми ни слава, ни успех,
ни гений кропотливый не сравнятся.
Мои порядки сводят иностранца
с ума… А ты мне предлагаешь путь,
в котором нет дороги для народа
и для меня. Нелепая свобода
железных истин, жизни без труда
духовного —
лишь видимость достатка,
в которой все проходит без остатка».