Джованни Боккаччо - Фьезоланские нимфы

А мать умелая уж насбирала
Целебных трав немало — для того,
Чтоб сыну сделать ванну: полагала,
Что боль в боку измучила его.
Доверчивая, ведь она не знала
Причин томленья сына своего.
Пока весь ход ее работы длился,
Домой и Джирафоне воротился.

И тотчас же спросил: что сын бесценный?
Вернулся ли сегодня он домой?
А донна, что звалася Алименой,
Ответив «да», свой перепуг ночной
Поведала; без боли неизменной
Не молвит слова сын; ему покой
Необходим; она к нему не входит.
«Прошу, нейди и ты, — так речь заводит. —

Я ванну приготовила, что боли
Помочь должна. Пускай он отдохнет,
Как долго будет то ему по воле,
И ванну ту целебную возьмет.
И уж страдать не будет, верно, боле:
Где б ни болело у него, — пройдет.
Оставь, пусть спит. Он говорить не может:
Сильнее боль в боку его тревожит».

Когда жена все это рассказала,
Его схватила за сердце тоска.
Любовь отцовская не устояла,
Чтоб тотчас же не повидать сынка.
В каморку, где постель его стояла,
Невольно потянуло старика.
И видит — спит. Его он закрывает
И прочь оттуда тотчас поспешает.

И он сказал старушке: «Дорогая
Жена, сынок, сдается мне, уснул,
Лежит в постели, тихо отдыхая,
И разбудить его я не дерзнул:
Грешно, и шутка вышла бы плохая,
Когда б теперь я сон его спугнул».
«Конечно, — отвечала Алимена, —
И не тревожь: ведь сила сна бесценна».

Когда уж долго юношу, лаская,
Опутывал сетями легкий сон,
И воля грудь наполнила былая,
Вздохнув глубоко, пробудился он,
А возле — никого. И, вновь вздыхая,
Своей печали прежней возвращен,
Он пред собою мыслью неостывшей
Все видит нежный взгляд, его сразивший.

Но чтоб себя не выдать вдруг позорно
И обмануть отцовское чутье,
Вскочил и приоделся он проворно.
Скрыв муку страсти, одолел ее.
Красивое, спокойное притворно,
Отер он полотном лицо свое
И взор, еще слезами орошенный, —
И вышел вон, хоть несколько смущенный.

И Джирафоне тотчас же встречает
И спрашивает сына своего,
Что было с ним и как он поживает.
И, все еще любуясь на него,
О том же Алимена вопрошает.
А он в ответ: «Да, право, ничего.
Я выспался — и не томит нимало,
Прошла вся боль, что так меня терзала».

Но все ж отец решил приготовленье
Горячей ванны для него, — и вот
Ее берет он только в уверенье,
Что боль иная сердце не гнетет.
О Джирафоне, что твое леченье!
Любовное страданье не пройдет,
И разве тут твоя поможет ванна,
Когда глубоко в сердце скрыта рапа!

Довольно же. И после омовенья
Изрядно грустно день проводит он.
Два, три, четыре дня — одни мученья.
Минутного он отдыха лишен,
Все позабыв былые упоенья,
В задумчивости мрачной погружен.
Но мысль о той его не покидает,
По ком и дни, и ночи он страдает.

Отец, и мать, и все дела на свете,
Все — все равно, ничем не занят ум,
И мысли нет ни об одном предмете,
Вся жизнь кругом — какой-то праздный шум.
Но лишь одна бессменно на примете
У скованных, порабощенных дум,
В одну лишь верит, лишь одной боится,-
И ею создана его темница.

Когда бы в страстном, пламенном горенье —
Не зная где — он мог ее сыскать,
Весь исстрадавшись, принял он решенье
Того предела уж не покидать.
И лишь в одном он ведал утешенье —
Чтоб без помехи плакать, и вздыхать,
И тихо вспоминать о том, что было,
Что с милою его соединило.

И Африко столь горю предавался,
Что с каждым часом более страдал.
Он обессилен был, он задыхался, —
Без отдыха недуг его терзал.
Он жизни против воли подчинялся:
Цепями так Амур его сжигал,
Что он почти от пищи отказался,
День ото дня слабел и истощался.

Уже с лица красивого сокрылся
Румянец юный, дальше — все бледней
И все худей бедняга становился,
Стал острым взгляд ввалившихся очей.
И так он от печали изменился,
Что юношу еще недавних дней
Едва напоминал теперь влюбленный,
Безжалостным пыланьем опаленный.

Отец не мог бы выразить словами,
Как мучился душою за него.
И часто ободрял его речами
Такими: «Сын мой, молви, отчего
Страдаешь ты? Клянусь тебе богами:
Узнав причину горя твоего,
Все сделаю, хоть из последней силы,
Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый.