Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

Но в эти годы сущий клад
пять топоров и пять лопат.

Так утверждался новый рай,
а начинался он с того,
что люди ставили сарай
для инструмента своего.

И в нем работники хранят
пять топоров и пять лопат.

Когда Ильич в больших снегах
ушел туда, где света нет,
и свет померк в его очах —
отсюда хлынул общий свет.

Я слышу, как они стучат, —
пять топоров и пять лопат.

Сразу все, согласно и неслышно,
словно кто-то дал команду тут,
белые и розовые вишни
надо всей Японией цветут.

Нам-то, русским жителям, не ново
услыхать с любовью и тоской
этот дух и этот цвет вишневый
в утреннем поселке под Москвой.

Но они в Японии сильнее
и нежнее как-то, чем у нас:
то ли небо дальнее синее,
то ли дымка застилает глаз.

Из отеля выйдя на рассвете,
невдали на горке некрутой
я ее нашел.
И эти ветви
бережно придерживал рукой.

Всё стоял я, осененный светом,
и держал вишневый цвет в горсти,
чтобы после ощущенье это
до своей России довезти.

Ночью под модной крышей,
где размещен отель,
я сквозь окно услышал
плачущую свирель.

Было ее звучанье
в яркости голубой
словно бы обещанье,
связанное с мольбой.

С вышки многоэтажной —
нету важнее дел —
через заслон бумажный
я ее разглядел.

Двигаясь с явным толком
в блеске ночных теней,
медленно шла двуколка
ниже ночных огней.

В темной какой-то робе
сгорбленный старичок
шел меж ее оглобель,
словно бы ишачок.

И, украшая дело,
словно луга апрель,
с жалким призывом пела
нищенская свирель.

Город оповещая,
ехала не спеша,
знающих обольщая,
плачущая лапша.

Люди рабочей смены,
дружный ночной отряд,
севши вокруг, степенно
эту лапшу едят.

Мне до нее не близко,
но — по всему видать —
вкусно ее из миски
палочками хлебать.

Скучно мне на банкетах,
муторно для души.
Вот похлебать бы этой
запросто здесь лапши!

Безмятежна и нежна,
как-то непривычно
под окном стоит сосна
местности больничной.

По утрам, пока темно,
и при солнце знойном
на нее гляжу в окно
прямо и достойно.

Променяв свое жилье
на бивак палатный,
пью спокойствие ее
даром и бесплатно.

В синем мареве снегов
нашу зыбкость чуя,
лучше всяких докторов
нас она врачует.

В тишине ее ветвей,
словно бы с наброска,
приютилась рядом с ней
слабая березка.

Красный лозунг кумача,
птиц бесшумных стая.
Белый ситец и парча,
солнцем залитая.
Подвенечная свеча,
риза золотая.

По плечу видать — силен
отрок загорелый.
Черный волос лезет вон
из сорочки белой.

Смуглолиц и горбонос,
выделан как надо,
только глаз недобро кос,
в речи нету склада.

Но когда огонь прикрыт
в угловой палате —
как он спит! Ах, как он спит
на своей кровати!

Как для ссыльного орла,
помнящего горы,
та кровать ему мала,
плохо без простора.

Словно сделав два шага
на пути к разлуке,
остановлена нога,
распростерты руки.

Точно громкие слова
между оробелых,
затерялась голова
средь подушек белых.

И видны издалека
простынь с одеялом,
словно луг и облака,
ливень и обвалы.

Мир вокруг заклокотал,
небо повернулось.
Так бы, верно, Демон спал,
если бы заснулось.

Я на всю честную Русь
заявил, смелея,
что к врачам не обращусь,
если заболею.

Значит, сдуру я наврал
или это снится,
что и я сюда попал,
в тесную больницу?

Медицинская вода
и журнал «Здоровье».
И ночник, а не звезда
в самом изголовье.

Ни морей и ни степей,
никаких туманов,
и окно в стене моей
голо без обмана.

Я ж писал, больной с лица,
в голубой тетради
не для красного словца,
не для денег ради.