Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

Вечером, небрежно и устало,
я открыл оттуда письмецо,
и опять, как в детстве, запылало
бледное недоброе лицо.

Кровь моя опять заговорила,
будто старый узник под замком.
Был ты мне, товарищ мой Корнилов
чуть ли не единственным дружком.

Мир шагал навстречу двум поэтам,
распрекрасный с маковки до пят.
Впрочем, я писал уже об этом,
пусть меня читатели простят.

Получил письмо я от старушки
и теперь не знаю, как мне быть:
может быть, пальнуть из главной пушки
или заседанье отменить?

Не могу проникнуть в эту тайну,
не владею почерком своим.
Как мне объяснить ей, что случайно
мы местами обменялись с ним?

Поменялись как, не знаем сами,
виноватить в этом нас нельзя —
так же, как нательными крестами
пьяные меняются друзья.

Он бы стал сейчас лауреатом,
я б лежал в могилке без наград.
Я-то перед ним не виноватый,
он-то предо мной не виноват.

Не жалуясь нисколечко,
душой и телом чист,
лежит себе на коечке
бразильский коммунист.

Ему побриться недосуг,
о красоте забыл
мой юный брат и верный друг.
Виват тебе, Жантил!

Не ландыши и лилии
у друга на уме.
Компартия Бразилии
в подполье и тюрьме.

Поговорить в охотку нам,
хочу, чтоб рассказал,
как он в больницу Боткина
нечаянно попал.

Беседуем, как химики:
понятней и скорей
на пальцах да на мимике,
без всяких словарей.

Беседу однотемную
уж мне ли позабыть —
решеточку тюремную
легко изобразить.

Свою понурив голову,
не позабыл Жантил
дубиночки тяжелые
напудренных горилл.

Он сам, как было велено,
не посчитал за труд
приехать в школу Ленина,
в Марксистский институт.

С тобой шагаем об руку,
не остерегшись их —
ресниц святого отрока
и родинок больших.

Ведь кудри непокорные
спадают на глаза,
молниеносно-черные,
как поздняя гроза.

В том, что изобразили мы,
есть свой и смысл, и лад.
Компартия Бразилии,
виват тебе, виват!

Идет слепец по коридору,
тая секрет какой-то свой,
как шел тогда, в иную пору,
армейским посланный дозором,
по территории чужой.

Зияют смутные глазницы
лица военного того.
Как лунной ночью у волчицы,
туда, где лампочка теснится,
лицо протянуто его.

Он слышит ночь, как мать — ребенка,
хоть миновал военный срок
и хоть дежурная сестренка,
охально зыркая в сторонку,
его ведет под локоток.

Идет слепец с лицом радара,
беззвучно, так же как живет,
как будто нового удара
из темноты далекой ждет.

Я не о той когорте братской,
нельзя какую позабыть
и что на площади Сенатской
пыталась ложу учредить.

Я не о тех лихих рубаках,
красе и гордости земли,
что шли в тюрьму, как шли в атаку,
и как потом в мундирных фраках
стремглав на виселицу шли.

Я о декабрьской Красной Пресне,
о той, где ты, Советов власть,
подобно первым строкам песни,
в пеленках красных родилась.

О той, скуластой и сутулой
(ее давно покинул бог),
что поднялась с недобрым гулом
и прах державный отряхнула
с отцовских шапок и сапог.

О той, что развернула знамя
в том белоснежном декабре
в краю Трех гор и Трех восстаний,
на перекрестке жизни ранней,
на раннеутренней заре.

Внук полевой России
(ива, изба, Иван),
я увидал впервые
с палубы океан.

Это ведь не эстетство,
если она впервой,
синяя сказка детства,
движется под тобой.

Это не скрипки бала,
если тебя штормят
девять и десять баллов
целую ночь подряд.

Бахают волны сбоку,
теша тоску свою.
С жадностью одинокой
перед тобой стою.

Может быть, я не вправе
вровень с тобою жить.
Но не хочу ославить —
хочется разъяснить.

Вовсе не для присловья
с флагом над головой
мы умывались кровью,
собственной и чужой.

Там, на советской суше,
выйдя на свет из тьмы,
реквиемы и туши
перемежали мы.