Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

Жгли душу горечь и обида
и даже словно бы вина.
Но ведь падением Мадрида
та не закончилась война.

Не Ваш ли сын под Сталинградом,
кончаясь от немецких ран,
шептал с уже померкшим взглядом:
«Но пасаран! Но пасаран!»

Как Вы когда-то заклинали,
в тяжелом гуле фронтовом
мы устояли, устояли.
Стоим,
как прежде,
на своем.

И, ни на шаг не отступая,
перед лицом враждебных стран
мы всенародно утверждаем:
«Но пасаран! Но пасаран!»

Я не забуду домик этот,
весь деловой его уют,—
так строят жизнь свою поэты,
и так мыслители живут.

На полках пьесы и рассказы.
Цветы.
Но более всего
меня обрадовала сразу
та фотография его,

где он с тяжелою лопатой,
неотутюжен, непобрит,
как сельский житель небогатый,
меж грядок собственных стоит.

Есть люди, что, не без уменья
в купе устроивши багаж,
глядят с жантильным умиленьем
на пролетающий пейзаж.

Но любит только тот природу
и только тот ее познал,
кто спину гнул над огородом
и глину скудную копал.

Интересуясь местным бытом,
я всё примеривал к себе.
В саду у Чапека прибита
кормушка птичья на столбе.

И надо ж было так случиться,
что я узнал под тем столбом,
что те же самые синицы
летают за моим окном.

И так же живо хлопотушки,
с таким же тщанием, как тут,
из зимней маленькой кормушки
на ветви семечки несут.

Такие же, сквозь солнце, тучи,
такой же сад, такой же вход.
Вот только разве что получше
писал большой писатель тот.

Те люди, что его читали не так,
что лишь бы что читать,
в подарок Чапеку прислали
резную детскую кровать.

Я перед нею скинул кепку
и помню здорово досель
ту деревянную колебку,
колыску или колыбель.

Ведь все мы вышли в самом деле
весенним или зимним днем
из деревянной колыбели
и в гроб из дерева уйдем.

И лишь задача та отдельна,
как путь пройти достойно свой
от первой песни колыбельной
до панихиды гробовой.

В белорусской деревне
лет сорок примерно назад
жили-были батрачка
и пленный австрийский солдат.

У солдата чужого
понятно что жизнь не легка:
нет сохи для хозяйства
и нет для атаки штыка.

И она-то, батрачка,
ничуть не богаче была:
ни двора, ни колодца,
ни — хоть бы для смеху — козла.

Но зато эта девка
в скитаниях долгих своих
нахваталась словечек
и всяких идей городских.

Да и он, хоть для виду
таился на первых порах,
научился чему-то
на русско-германских фронтах.

И хотя перед каждым
австрийскую шапку снимал,
что-то все-таки думал
и что-то свое понимал.

Вскоре так получилось
в те, еще доколхозные, дни,
что без свадебных песен
устроили свадьбу они.

Помощь им полагалась,
и нехотя им помогли:
дали бедную хатку
и полдесятины земли.

Для кулацкой деревни,
притихшей средь тучных полей,
было это семейство
любых ревизоров страшней.

Те приедут, посмотрят,
завалятся, выпимши, спать
и в своей таратайке
отправятся в город опять.

А вот эти-то, наши,
как словно бы будущий суд,
всё, до зернышка, знают
и всё, до поры, стерегут.

Это всё полбеды,
а беда из того состоит,
что советское время
за этим семейством стоит.

Их-то можно купить
или тихо помочь им пропасть, —
не убьешь и не купишь
большую советскую власть.

Из далекой столицы
в избенку безвестную ту
стали им присылать —
для поддержки души — «Бедноту».

А потом они сами —
ни совести нет, ни стыда —
отправляли открыто
статейки-идейки туда.

Если кто не поверит
в перо грамотеев таких,
пусть в той старой газете
посмотрит на подписи их.

Пусть в газетной подшивке
за тот позабывшийся год
их статейки-затейки
о будущем нашем прочтет.

Под соломенной крышей,
вернувшись в потемках с работ,
стал у них собираться
какой-то неверный народ.