Любовь Столица - Голос Незримого. Том 2

Думчив шел я… Всё ж приметил, что вдали,
Как и прежде, вместе с нами Третий следовал.
Я ж, всем узренным подавлен, немо сетовал:
“Те сразили волка, коршуна, змею…
Я сражу ль хоть волю злую мою?!
Побежду ль в себе я зверя хоть бы в старости?..
Да и есть ли Власть моей противу ярости?..”
Ибо, отче, я хоть лют, но не лукав, —
Знаю-ведаю неистовый свой нрав…
Вдруг с ветвей елея капелька тяжелая
Мне на лоб стекла и вниз на шею голую,
И услышал тихий шепот я: “А Бог?!”
Я воспрянул! я сомненья перемог!
И отсель пошел, впервые, отче, веруя…
Вижу – там, между листвой сребристо-серою,
Как бы круг из жарко-пышащих костров,
Чей огонь, однако, розов, не багров,
И не едких смол, а сладких роз уханьице
К нам оттудова струею тонкой тянется…
Устремились мы, – и глянул я назад:
Тут ли Третий?.. Отче! Двое уж летят —
Он и Кто-то уж второй, всё так же издали,
Кто-то… Крупное созвездье, дух лучистый ли…
Но не знал еще тогда я, Кто был он.
Мы приблизились меж тем… Ужли не сон?!
Не костры из сучьев высохших набросанных,
То – ограда из кустов в горящих розанах,
А над нею птицы с алым пером
Вьются – спустятся, займутся огнем
И, сгоревши, воскресают… “Птицы-финисты”, —
Указал на них мне Старца перст морщинистый.
Вот и розовые вижу я врата,
Но… увы мне! – Как два сплетшихся куста
И с шипами грозно-острыми терновыми…
А при них, укрыт крылами бирюзовыми,
Весь в лазоревых стекающих шелках,
Предстоит Архангел с зеркалом в руках.
“Как Сиянье Пресвятыя Богородицы,
Гаврииле?” – рек Вожатый. “Днесь приводится
Ей пред Господа ожившая душа”, —
Молвил дух… И, обожанья не туша,
Нас обвел очами радостнейше-синими…
И сказал мне строго Старец: “Знай, что минем мы
И сию обитель, ежель этих врат,
Убоявшися, как и досель, преград,
Не пройдешь ты сам…” И стал я в колебании.
Тут следящие за мной на расстоянии
Подошли ко мне, овеяв, озарив,
Понесли… И веток колющий извив
Ощутил уж я у сердца и вкруг темени,
Как по розово-терновой гуще, темени
Что-то молоньей блеснуло… И тотчас
Вход скрывающая чаща расплелась.
То Архангел отразил ворота в зеркале, —
И от сил ли, в нем таящихся, от сверка ли
Те разъялися… И розановый сад,
Вдвое розовый, затем что был закат,
Ослепил меня, как свет сокровищ исканных…
“А сия обитель – правды ради Изгнанных,
Как и тех, что пострадали за Христа…” —
Тихо вымолвил Вожатый… И туда
Мы проникнули. Огонь и благовоние…
Всюду, яхонтовей зорь и солнц червоннее,
Завивающихся розанов шатры,
Расстилающихся розанов ковры…
А меж ними – птицы, сущие лишь в рае, чай, —
Воскресающие, в пламени сгораючи.
И, подобный им, развитый в пламена,
Дивный куст… “Неопалима Купина”, —
Молвил Старец, проходя и поклонясь ему.
На него глядя, последовал и я сему.
Были, кроме роз, растущих из земли,
И такие тут, что в воздухе росли
Иль летали в нем, кропя росой духмяною, —
И не знал, когда дивиться перестану, я…
Но по времени, хоть и смятенен весь,
Стал я видеть обитающих здесь.
Их довольно было, отче, но не множество,
Облеченных безо всякого роскошества
Голубой сорочкой длинной, но с каймой,
Богородицей расшитою самой!
Старцы с свитками, раскрытым или свернутым,
Любовались небом пламенным задернутым,
Восхищались чудесами, что сбылись,
И шепталися о новых, что ждались…
То пророки были. Строгие, очитые…
Девы, юноши, подняв чела, увитые
Огневым вьюном, к румяным небесам,
Застывали в сладком слушании… Там
Стая ангелов с серебряными лирами
Разливалася вечерними стихирами…
Три души сошлись у вечных часов,
Бывших тут заместо солнечных… Без слов
Улыбались две с забвенною беспечностью.
Третья ж вымолвила: “Что часы пред Вечностью?
Что страданья пред восторгом, что нам дан?!”
И сказал Вожатый мне: “То – Севастьян,
Что приял мученье лютое и длинное.
А вон те – Варвара, друг, с Екатериною”.
Две души, склонясь, глядели в глубь зеркал
Чудных, отче, где не облик их вставал,
Но весь мир – моря и земли с каждой малостью.
“Как хворает та жена! – сказала с жалостью
Дева первая: – Сойду-ка ей помочь”.
А вторая с ликованьем: “Эта ж в ночь
Будет к постригу с молитвою готовиться, —
Встану ж я у ней, бессонной, в изголовьице!..”
Зрел средь нескольких, гулявших в густоте,
И двух наших я, замученных в Орде.
Но про всё, что в этой розовой обители
Изумленные глаза мои увидели, —
Перескажешь ли?!. Идя всё глубже в сад,
Мы в его другую часть без всех преград
Вышли. Дивная поляна с дивным деревом…
Люди! Как судить о виде его, мере вам?
Из небес растет лазорев ствол его,
А листьё и ветвье, зорьно-розово,
Вьется вниз и над вселенной простирается…
А в том месте, где то древо расширяется,
Плод один лишь, но громаднейший, висит,
Словно жемчуг, розо-матов и раскрыт, —
И стекают белый сок с румяным семенем
По ветвям, не исчерпаемые временем…
Два колодезя стоят в его тени,
Теми токами по край полны они,
И вода в одном прозрачная, замершая, —
В ней лицо твое бледнеет, как умершее,
А в другом – ала, бурлива, как вино, —
В ней лицо твое, как в детстве, румяно.
Близ – черпак из липы, в золото оправленный,
Возле первого же – ковш из меди травленной.
Мне ж, отец, хотелось пить невперенос.
Ковш схватил, черпнул, к устам уж я поднес,
Как его рука Вожатого вдруг выбила.
“Неразумнейшее чадо! Если б выпило,
Вмиг бы умерло без покаянья ты…
Ибо этот кладезь – Мертвой Воды”.
И качал главою Старец укоризненно…
Точно, чувствую, язык мой как безжизненный:
Только капелька попала на него,
Но на время онемел я от того.
А Вожатый пояснил мне непонятное:
“Знай, пред нами – Древо Жизни благодатное.
Но для вечного в Боге бытия
Должно пить вам горечь смертного питья.
Оттого – мертвящий сок с живящим семенем
В этом древе… Но не будет так со временем.
Ведь с Живой Водою кладезь тож для вас”.
Нем, внимал я и взирал… И в третий раз
Увидал я здесь дитя, в мир не рожденное,
Даровать бессмертье людям обреченное.
Возле дерева дремала она,
Внука Евина… А дивная жена,
Огнекрылая и огненноочитая,
Простираючи над ней крыла раскрытые,
Ей шептала что-то, видимо, уча.
Вновь я узрел здесь и чудного врача,
Что трудился в граде кротких… Тож заботяся,
Набирал воды живой он из колодезя
В малый, круглый, переливный сосуд,
Шару мыльному подобный… И тут
Обратиться захотел к нему я, думая,
Что излечит той водой он немоту мою, —
Но сказал мне Сердцевед мой: “Скорбь таи,
В должный срок уста отверзятся твои…
Глянь – София свет-Премудрость там, близ крестницы.
Распрекрасна как! И тут же боговестницы,
Ныне – спутницы твои… Утешься, друг!” —
И увидел, наконец, я этих Двух,
Бывших с неких пор на всех путях, мной иденных.
Ах!.. То были, отче, старшие из виденных
Мною в белом царстве трех отроковиц —
С парой крыл у стоп и в звездах средь косиц.
И до слез меня наш путь совместный радовал,
Хоть зачем он, почему, – я не угадывал…
Только меньшенькая, с сердцем в огне,
Не была средь них… И стало грустно мне.
Но, пока стоял и в грусти, и в восторге я,
Вдруг заслышалось: “Дороженьку Георгию!”
И примчал на белооблачном коне,
Трисиянен в сребросолнечной броне,
Ясен-юныш… И стеклись все души, слушая.
Был же глас его точь-в-точь свирель пастушая:
“Райски души! Днесь, все мытарства сверша,
В рай наш просится новая душа.
Собирайтесь же на Суд Господень праведный
И молите дати ей удел ваш завидный”.
Повещать другие царства скрылся он…
Мне же вздумалось: сегодня сорок дён,
Ровно сорок – страшной смерти Серафиминой!
Нова душенька… Да не она ль – то, именно?!
В миг тот двинулся Вожатый. Я за ним.
Он же, видя, как я духом томим:
“Те, что видел здесь ты, лучшие меж лучшими…
За Христа в миру гонимы были, мучимы…
И за то им царство ближнее далось,
Царство алое, как кровь их, Царство Роз…
Близ них – Свет светов и серафим Славнейшая.
Да, их многа мзда…” А я… Терзался злейше я! —
Тех замучивали меч, и хлад, и пыл…
Я же сам замучил… жег, язвил, убил.
Люба белая!.. Где скрылась, где девалась ты?..
И сгорало, исходило сердце в жалости…
Вдруг летучий розан пал на грудь мою,
И услышал я, как слабый вздох: “В раю!..”
Ожил, отче, я… И шел, ведом отечески,
Я отсель, впервой любя по-человечески.