Любовь Столица - Голос Незримого. Том 2

Бездны, бездною Премудрости зовущейся,
Не нашли уж мы, спустясь тропою вьющейся
В дол лесной с янтарной, низкой тут скалы,
И лишь кликом проводили нас орлы…
Становилась высь беззвезднее, рассветнее,
Лес кругом – всё благодатней, заповеднее…
Вдруг из мглы седых и розовых стволов
Как бы тонкий перезвон колоколов
Мне послышался… И увидал невдолге я,
Что побеги на елях, прямые, колкие,
Как и шишки их, свисающие вниз,
Вроде свеч из воска ярого зажглись —
Свеч пасхальных, и зеленых, и малиновых…
Хор же иволог, щеглов, дроздов, малиновок
Собрался близ них, вспевая на весь лес
Человечьим языком “Христос Воскрес!”.
И весьма то было, отче, изумительно,
А не менее того и умилительно.
Вдруг кругом, как дым из множества кадил,
Благовонный и густой туман поплыл, —
Занялся мой дух в тумане этом ладанном,
И в бесчувствии, нежданном и негаданном,
Пал я… Старец же, над мной колебля ветвь:
“Эх, Иване… Встань… ‘Воистину’ ответь…”
Отвечал я клиру птичьему, как сказано, —
И исчез с очей туман, как плат развязанный.
Вижу – прямо восковые врата
И такой же тын, прозрачнее сота,
Как свеча, тычинка каждая в особицу,
Но, горя, тын не сгорает, воск не топится…
И стоит у врат Архангел со свечой,
В ризе дьяконской златисто-парчевой,
Серокрыл, очит и полн молитвы внутренней…
“Что у вас, Салафииле, знать, заутреня?” —
Вопросил его Вожатый. Нежа слух
Гласом певчим: “Уж отходит”, – молвил дух.
Ко вратам поднес свечу свою горящую, —
И растаяли они… И узрел чащу я
Неземных цветов, в которой был укрыт
Весь уханный, весь увейный горний скит!
“А сия обитель – Милостивых”, – слышу я.
Мы вошли в нее. Под небом, как под крышею,
Между келеек укромных восковых,
Не из камня – из цветов полевых
Церковь Божия созиждена… Как звонницы,
Превысокие под ветром мерно клонятся
Колокольчики – тот бел, а тот лилов —
И трезвонят ладней всех колоколов!
Вкруг касатики и маки светят – теплятся,
Как лампадки… Над престолом же колеблется
Херувимов лик, не писанный, живой,
И лежит антиминс – розанов завой.
Возле движутся в согласном сослужении
Души в голубо-глазетном облачении, —
И сияют в свете утренней зари
Свечи, посохи, кадила, орари.
А кругом, о чудо чуд! – смиренной паствою,
О себе порой лишь вздохом шумным явствуя,
Службу радостно-пасхальную стоят
Туры, вепри, зубр, медведь средь медвежат
И иные звери, дикие, косматые,
Яркозубые и пристально-рогатые…
Вновь на Старца глянул я, преизумлен.
“Всяка тварь да хвалит Господа! – мне Он. —
Те ж, что видишь тут, сильны великой силою:
В мире прожили не токмо ближних милуя —
И скотов… За то помиловал их Бог —
И соделал здесь им в каждый день – не в срок —
Пасху красную, сей праздник всепрощения”.
Между тем, отец, окончилось служение,
И увидел я тех праведных вблизи.
Были стран чужих, но боле – от Руси,
И не юных лет, но возраста преклонного.
Многих Старец для меня, невразумленного,
Указал, их называя имена, —
Сирина, Молеина, Дамаскина, —
Но и многих же запамятовал, отче, я…
А запомнил на всю жисть меж братьей прочею
Я двух иноков с кириллицей в руках,
Думных, статных в голубых их клобуках.
Отче! Были то подвижники Печерские,
Их же пустынь разорил когда-то, дерзкий, я…
И они мне: “Понял ты хотя бы днесь,
Что Ценнейшее сребра и злата есть?”
И с улыбкой в восковую скрылись келию…
Я ж от слов их ощутил смущенье велие.
В те поры меня покинул как раз
Мой Вожатый, по душам заговорясь
С обитателями ласковыми скитскими.
Тож, как вепрь иль сор меж зернами бурмитскими,
Был я здесь… Развеселил меня на миг
Старца милого ребячий вид и лик
Из-под синя куколька, цветку подобного,
В коем Сергия узнал я Преподобного.
Он ласкал, смеючись, бурых медвежат…
Но отвел и от него я вскоре взгляд,
Словно, отче, и пред ним был в чем неправый я…
Четверых еще я помню… Величавые…
Митра солнечная, посох злат и прям,
А на длани – малый выточенный храм…
“Больше, больше, чадо, жалости и милости!
И почто на нашу церковь позарилось ты?!” —
Рек второй мне. Промолчали три других,
Слово кротко утаив в устах своих…
Прочь пошел, опять потупив очи долу, я, —
И был встречен тут Святителем Николою.
Тонкий лик, бородка клином, взгляд морской —
Вострый, вострый… Мне ль не знать тот лик? Доской
Забивал, чай, сам на нашем на кораблике!
На плечах его сидят – щебечут зяблики,
Он же громче их, грозя мне рукой:
“Ой, разбойниче! Ой, плавателю злой!
Что, уверовал теперь в Царя Небесного,
И в раи Его, и в Суд след Дня Воскресного?”
И тот детский гнев не столько устрашал,
Сколь крушил меня… Так взял бы и бежал!
Да Вожатый всё гостит у горних братиков…
Вдруг – я слышу – шелестит из-за касатиков
Голос Сергиев: “Николае… Мой свет!
Ты, чай, милостивым прозван… Али нет?
Мы же все, кто от Руси, родимся шаткими, —
Люты ль, кротки ль… схожи с сими медвежатками!”
И угодник, всё грозя еще перстом,
Уж шутливо мне: “Добро, что плыл с крестом!
А не то бы закупались в Белом Море вы…
И багряный огнь, не тихий свет лазоревый,
Зрел бы днесь ты… Я ж вас, глупых, пожалел —
Ветр связал и море ввел в его предел,
Ибо тяжко не спокаяться пред смертию…
Морю ж есть предел, но Божью милосердию
Нет и нет его!” – И, прослезясь сквозь смех,
Друг всех гибнущих, всех плавающих – всех —
Отошел. Я ж своего узрел Водителя,
Тихо вышли мы из благостной обители, —
И далече к нам летел еще, как зов,
Звон пасхальный, беспечальный, звон цветов…