Джим Моррисон - Боги и Новые создания

уверенно стуча

удар освобождает

снаряды времени от

прокаженной земли

запятнанной голодом и

цепляющейся за закон

Прошу

покажи нам свою косматую голову

и слезящиеся улыбающиеся глаза

недрогнувшие в огне

шелковую рубашку в цветах

режущую глаз, ожившую

паутину далекую ложь

телефонных гудков

приди, тихая

в эту попытку жизни

Всегда женственная, скрытная,

одетая в кожу, свободная,

отверженная, большая и слабая

Она была криком королевства

орды движущихся похотливых

ведунов

Где же твое воспитание

здесь, в залитой солнцем

пустыне

безграничные вселенные пыли

колючки кактуса, россыпь

побелевших камней, бутылки

и ржавые машины,

неплохой натюрморт.

Новый человек, солдат современности

пробирается узкими закоулками

сквозь загроможденные руины

когда-то напыщенного города,

нелепого ныне, ставшего

прибежищем крыс и насекомых

Он живет в машинах

бродит бессмысленно по

промерзшим школам

и не находит себе места

в тени послушания

Мониторы мертвы

Засыпанные великие сторожевые башни

чахнущие на западном побережье

так устали смотреть

если бы осталась хоть лошадь

чтобы на ней пересечь пустыню

или собака рядом

чтобы вынюхивать женщин

прикованных к позорному столбу

нет более резона

в постелях, ночью

чернота сожжена

Вглядись в городские гостиные

где танцует женщина

в европейском платье

знаменитые вальсы

как бы это было забавно

править пустынной землей

Ярко-красные пальмы

Угрюмые берега

и многое

многое другое

Вот что знаем мы

что никто не свободен

в школьных воспоминаниях

непрощающих

лживых улыбок

непредставимые тяготы

выстраданы теми,

кто мало способен

к страданию

но все пройдет

ляг в зеленую траву

и улыбайся, размышляй, вглядывайся

в ее полное сходство

с блудящей Королевой,

что, кажется, влюблена

сейчас в этого кавалериста

Какой приятный запах, не так ли,

Сэр, известно ли Вам

со своенравной беспечностью

взгляд назад

24 июля 1968 года Лос-Лос-Анджелес, Соединенные Штаты, Гавайи.

Look where we worship.

We all live in the city.

The city forms — often physically, but inevitably psychically — a circle. A

Game. A ring of death with sex at its center. Drive towards outskirts

of city suburbs. At the edge discover zones of sophisticated vice and boredom,

child prostitution. But in the grimy ring immediately surrounding the daylight

business district exists the only real crowd life of our mound, the only street

life, night life. Diseased specimens in dollar hotels, low boarding houses, bars,

pawn shops, burlesques and brothels, in dying arcades which never die, in

streets and streets of all-night cinemas.

When play dies it becomes the Game.

When sex dies it becomes Climax.

All games contain the idea of death.

Baths, bars, the indoor pool. Our injured leader prone on the sweating tile.

Chlorine on his breath and in his long hair. Lithe, although crippled,

body of a middle-weight contender. Near him the trusted journalist, confdant.

He liked men near him with a large sense of life. But most of the press were

vultures descending on the scene for curious America aplomb. Cameras inside

the coffin interviewing worms.

It takes large murder to turn rocks in the shade and expose strange worms

beneath. The lives of our discontented madmen are revealed.

Camera, as all-seeing god, satisfies our longing for omniscience. To spy on

others from this height and angle: pedestrians pass in and out of our lens like

rare aquatic insects.

Yoga powers. To make oneself invisible or small.

To become gigantic and reach to the farthest things.

To change the course of nature. To place oneself

anywhere in space or time. To summon the dead.

To exalt senses and perceive inaccessible images,

of events on other worlds, in one's deepest inner

mind, or in the minds of others.

The sniper's rifle is an extension of his eye. He kills with injurious vision.

The assassin (?), in flight, gravitated with unconscious, instinctual insect

ease, moth-like, toward a zone of safety, haven from the swarming streets.

Quickly, he was devoured in the warm, dark, silent maw of the physical

theater.

Modem circles of Hell: Oswald kills President.

Oswald enters taxi. Oswald stops at rooming house.

Oswald leaves taxi. Oswald kills Officer Tippitt.

Oswald sheds jacket. Oswald is captured.

He escaped into a movie house.

In the womb we are blind cave fish.

Everything is vague and dizzy. The skin swells and there is no more distincion

between parts of the body. An encroaching sound of threatening, mocking,

monotonous voices. This is fear and attraction of being swallowed.

Inside the dream, button sleep around your body like a glove. Free now of

space and time. Free to dissolve in the streaming summer.

Sleep is under-ocean dipped into each night.

At morning, awake dripping, gasping, eyes

stinging.

The eye looks vulgar

Inside its ugly shell.

Come out in the open

In all of your Brilliance.

Nothing. The air outside

burns my eyes.

I'll pull them out

and get rid of the burning.

Crisp hot whiteness

City Noon

Occupants of plague zone

are consumed.

(Santa Ana's are winds off deserts.)

Rip up grating and splash in gutters.

The search for water, moisture,

«wetness» of the actor, lover.

«Players» — the child, the actor, and the gambler.

The idea of chance is absent from the world of the

child and primitive. The gambler also feels in

service of an alien power. Chance is a survival

of religion in the modern city, as is theater,

more often cinema, the religion of possession.

What sacrifice, at what price can the city be born?