Михаил Айзенберг - Рассеянная масса

За горизонтом орда.
Хор в ожиданьи затих.
Небо, земля и вода
ждут миротворцев своих.

Тянется слой тишины
как запоздавшая весть:
с той и с другой стороны
наши сторонники есть.

Ветер впервые за нас.
И по воздушным волнам
облачный дальний запас
медленно движется к нам.

Туча меняет наклон.
Ястреб заводит крыло.
Первый лесной эшелон
в гору идет тяжело.

Славный сезонный строитель —
таджик, белорус,
прежний хозяин, теперь арендатор союза,
сделай мне дом из соснового крепкого бруса.
На недоступную гору, высокую крону
дом подними, но чтоб выдержал строганный брус
ветер и снег,
и пожизненную оборону.

Так ночь зарницами бледна
и молния близка,
что тьма кромешная видна
до каждого листка.

Несется свет из черных рам,
а гром не говорит.
Мгновенный вывешен экран,
он фосфором горит.

Горит, но запись не ясна,
и скоропись быстра.
Мысль понимает, что она
не молнии сестра.

Той быстроте преграды нет.
И прямо, без преград
в ослепший мозг заходит свет,
что зрению не брат.

Но засыпая среди мотыльков,
переворачиваясь во тьме,
к сердцу прижатый с обоих боков,
силой удерживаешь в уме
вспышку, зарницу, бегущую прочь.

И, отогнав темноту,
мысль превращается в белую ночь —
первую в этом году.

Узловая за разводами дождя
необъявленная станция к утру
закачается, плечами поводя.
Вот плечистая – на каждом по ведру.

Собираются за водным рубежом
и накатят, нарисуются из мглы
не оточенным простым карандашом,
мягким ластиком смягченные углы.

И сознанье заплывает в рукава.
Заплывает как намокшая трава,
засыпающая серая плотва.

Земля-чернобурка зарылась в снегу.
На ветках шары, на дорогах сугробы.
И кто-то из леса, из самой чащобы
крадется за нами, а сам ни гу-гу.

Все ближе подходит цепочкой следов,
в безветрии веток движеньями быстрыми.
Над ним обесточенных сеть проводов
и липкого снега бесшумные выстрелы.

Длинные, длинные берега
Сосен их розова седина
Озеро с трещиной посредине
Дымные солнечные столбы

Если б все помнили, да кабы
так бы не наследили

Мхи серебряные хрупки,
и откуда принесли
серой, крапчатой земли
исполинские скорлупки
в прохудившемся гнезде
чайки, вороны, голубки
и сороки на хвосте?

Вот и губерния снова пошла писать,
острой косой легкую тень срезать
по своему почину.
Пишет во всю лощину
и простофилей зовет молодчину.

Славная! Не подведи, губерния —
чище, плотней пиши,
перышком не спеши,
тише да правомернее
буковками пляши.

Мирных жители краев
пересчитывают вслух
летом черных муравьев,
а зимою белых мух.

Синеват еще Париж?
Сероват еще Брюссель?
Мировая карусель
завертелась, говоришь?

Так и выгонит циклон
к незначительным друзьям —
к белым мухам на поклон
или к черным муравьям.

Не пора ли? Не пора.
Я о тех, чья жизнь глухая
и недолгая – мокра.
Тянется, не просыхая,
между слизнями, червями.
Общество живущих в яме
по земле, между корнями
пробирается, скользя.
Это низший, нищий орден.
Но вступить в него нельзя,
потому что все испортим.

Что скребется? Кто стучится?
Дни и ночи напролет
не умеет отлучиться.
Кто там в черепе живет?

Мы не знали, что живые
там запаяны часы —
ходики сторожевые
приграничной полосы.

Сколько времени? Как будто
остается полчаса
и еще одна минута.
Вьется в черепе оса.

Отогнать ее не в силах,
я живу себе назло.
В гнездах прячется осиных
только старое тепло.

Тонкий пепел слой за слоем
оседает на кости.
Мы слова губами ловим.
Память бедная, прости!

Кажется, оба своих полушария
люди устали стеречь.
Топот и цокот, да конское ржание —
вот тебе новая речь.

К нам из окраины речь незнакомая
катится в звоне подков.
Вроде как спешилась первая конная
армия всех языков.