Светлана Менделева - Игра в слова

Приближается время страданий и боли,
Приближается время старения плоти.
Дух, привыкший, как пух, кувыркаться в полёте,
Так боится неволи…

Приближается бремя нелёгкого плуга
И неловкой улыбки чужого участья.
Полагаю свободу условием счастья
И подобием круга.

Пахнет вечер уютом, пирог карамелью,
Но пуста тишина, как сиротства примерка.
И кончаются праздники без фейерверка,
Оставляя похмелье.

Солнце жалит поселок мёртвый,
где любые слова неловки,
и границы реалий стёрты
близким эхом бомбардировки.
Зноем залиты мостовые,
море плавится синей негой…
Все сегодня пока живые.
А что завтра, — покажет небо.

А мы смеёмся и пьём вино…
Ведь на нас — никакой вины,
что от нас на машине час
до войны.

Нету будущего. Застыло
время летнее на исходе.
И граница фронта и тыла
по пустынным садам проходит.
И, привычное к сводкам с детства,
крутит музыку поколенье.
Но в театре военных действий
продолжается представленье.

А мы смеёмся и пьём вино…
Ведь на нас — никакой вины,
что от нас на машине час
до войны.

Рассыпаются взрывы эхом
по сверкающей глади водной.
Те, кто мог уехать, уехал.
Вход и выход — пока свободный.
И нельзя перестать надеяться,
хоть недели длинны и вязки.
Но в театре военных действий
далеко еще до развязки…

А мы плачем, и пьём вино…
Ведь на нас — никакой вины,
что от нас на машине час
до войны.

Скоро ноябрь грянет,
и неба грани покажутся темней…
В дом постучит кручина,
да нет причины дружить с ней.
Выпит до половины
настой рябины, рубиновое дно.
Бросил огонь каминный
край тени длинной на окно.

Ветер задует лампу.
Обняться нам бы, но рядом воет мрак…
Верно, что счастье кратко.
И вроде сладко, да не так.
Осень в наряде байковом,
наливай-ка нам пьяного вина!..
Сердцу согреться дай же,
а что там дальше, неважно.

Там за спелыми травами
станем равными с камнем и листом.
И прорастём смородиной
в огороде мы потом.
Выпит до половины
настой рябины, рубиновое дно…
Осени глаз совиный
косит невинно на окно…

Другая резолюция, масштаб.
Урок. Пунктирных веток почерк мелкий.
В тетради общей профили и стрелки, —
рисунок ручкой в уголке листа.
Каракулевый воротник пальто,
что скроен в ателье из старой шубы.
И запах сигарет. Касанье в губы.
Не может быть, я мышка, я никто…

В Останкино январь. Киоск, мороз.
И пончики с лотка у снежной бабы
в платке пуховом. До эпохи Барби,
до первой пустоты в глазах без слёз…
Срывает солнца золотой туман
с сугробов рыхлой ночи полог млечный.
И мой любимый мальчик, первый встречный,
мой первый исторический роман.

В углу страницы — профиль. Прошлый век.
За форточкой — весенняя химера.
Урок литературы, образ Пьера.
Война и мир. И снег, летящий вверх.

Мы снова одни на осенней планете.
Друг к другу легко вспоминаем дорогу.
Всё дальше орбиты, где кружатся дети.
Всё ближе сюжеты, где тень и тревога…
В гостинице пусто. В глуши деревенской
за ужином к месту вино и усталость.
И шницель, как вальсы, и легкий, и Венский.
И жизни — еще половина осталась.

Хозяйские дети, два русых мальчишки,
внизу собирают бумажного змея.
И воздух прозрачен и звонок. И слышно,
как падают листья, и яблоки зреют.
Хозяйская старая сторожевая
зевает у входа на серой подушке.
Я ёжусь невольно, очки надевая,
и пальцами грею холодные дужки.

Мы ходим на берег гулять вечерами.
Селенье, как пледом, укрыто туманом.
И в маленьком озере между горами
душа отражается в ракурсе странном.
Холодное утро. Так тихо на свете.
В альпийской деревне — воскресная месса.
Как было бы славно найти после смерти
для следующей жизни
такое же место.