Демьян Бедный - Том 2. Стихотворения 1917-1920

Ночь тиха, и небо звездно.
У бивачного огня,
Братцы, слушайте меня.
Это я – тут с вами рядом, –
Вас окинув братским взглядом,
С вами братски речь веду,
Как нам снова жить в ладу.
Знаю весь я ваш порядок:
С вами вместе пас лошадок,
Вместе бегал по задам,
По помещичьим садам,
Вместе с вами в хороводе
Пел я песни о народе,
О судьбе его лихой.
Я ль советчик вам плохой?
Я ли ваш первейший ворог?
Мне ли жребий ваш не дорог?
Я ль за вас – с врагом в бою –
Головой не постою?
Братья! Вас берут обманом:
Бьетесь вы не с вражьим станом, –
Вас враги ведут на бой
С разнесчастной голытьбой,
С бедняками-мужиками,
С теми, кто страдал веками,
Кто, прикованный к ярму,
Знал и голод и тюрьму,
Кто, молясь земному богу,
Протоптал в Сибирь дорогу.
Кто под палкой и кнутом
Лишь рабочим был скотом,
Кто с пеленок до могилы
Надрывал в работе жилы,
Чтоб кормить всех упырей:
Богачей, попов, царей,
Кто счастливых дней не ведал.
Кто был рад, когда обедал,
Забивая рот куском
Хлеба черного с кваском,
Кто в проклятой рабской доле
Тосковал по вольной воле,
Кровно бился за нее
И отбил-таки ее!
Долго бился и добился,
Но… видать, поторопился:
Снял с насеста всех господ,
Знать, не во-время народ;
На него, как на злодея,
Вашей волею владея,
Насылают вашу рать
Землю-волю отбирать.
Братья! Кто ж вас посылает?
Кто народу зла желает?
Не дворянская ли «знать»?
Вам ли этого не знать?
Вас не черт крестил в амбаре!
Не родня вам злые баре, –
С вами черного труда
Не разделят господа.
Нынче гонит вас в траншею,
Завтра сядет вам на шею
Черносотенная мразь –
Генерал, помещик, князь,
И за Каиново дело,
Обманувши вас умело,
Осчастливит вас потом
Барской «ручкой» и… кнутом!

Братцы, я не иноземец,
Не француз я и не немец,
Прирожденный я русак,
Попадал не раз впросак.
Тоже долго был холопом, –
Темным парнем, остолопом,
Лоб расшиб о сотни пней,
До того как стал умней.
Научила злая доля!
Не уйду я, братцы, с поля.
Буду биться до конца.
Не жалейте же свинца:
Прошибайте лоб мне пулей,
Пусть ликует барский улей,
Рой откормленных шмелей.
Пусть им станет веселей!
Обо мне бедняк заплачет,
Это что-нибудь да значит!
Сладко спать в земле сырой
Тем, кто пал за вольный строй
Не изжить одной мне боли,
Что враги народной воли
Дали «вечный» мне «покой»
Вашей, братскою, рукой!
Тяжелы мне думы эти.
Братья, знайте: ваши дети –
Вот в чем горький ваш удел! –
Не простят вам ваших дел,
Не простят измены черной:
Что вы шли ордой покорной
За ватагою господ
Кабалить родной народ,
Что вы в ход пускали плети,
Для того чтоб ваши дети,
Барских выродков рабы,
Подставляли им горбы!
   Вот какой от вас «победы»
Жадно ждут все мироеды,
Но «победы» их орда
Не дождется никогда!
   Речь свою я кончу этим:
Братьев мы по-братски встретим,
А изменников лихих
Пулей – больше никаких!

Крякнул поп:
Расшиб Балда ему лоб.
Дорого батя заплатил за дешевизну:
Через неделю справляли по бате тризну.
Пришлось за попа Балде
Держать ответ на суде.
На допросах Балду мытарили,
Свежими розгами парили,
На дыбу Балду таскали,
Вины на Балде искали.
После такого следствия
Сказались у Балды последствия:
Балда совсем обалдел,
На суде чурбаном сидел,
На вопросы о смерти бати
Заладил одно – кстати и некстати:
«Вечный ему упокой,
Хороший был поп такой,
Служил я ему славно,
Усердно и очень исправно.
Рассчитались мы с ним без спору,
Согласно уговору».
Инда сами судьи обалдели,
Рот раскрывши, на Балду глядели,
Под конец они расхохоталися,
Хохотали – за бока хваталися:
«Что нам поделать с таким дуралеем?
Так уж и быть, мы его пожалеем,
Дадим ему сто батогов
И продадим в батраки с торгов!»
Попал Балда в лапы к грабителю,
Мужицкой жизни погубителю, –
Выполняя каторжный урок,
Тройной вносил барину оброк –
Работой, деньгами и натурою,
За все провинности отвечал своей шкурою,
На барской конюшне под розгами парился.
В три года Балда состарился,
Потерял здоровье и силу
И лег до срока в могилу.
Утешался Балда, помирая,
Что небесного удостоится рая
За все свои тяжкие муки.
Скрестивши костлявые руки,
Лежал в могиле Балда,
Ждал страшного суда,
Того ли судного часу,
Когда мертвые встанут по трубному гласу.
Проходили за годами года.
От могилы Балды не осталось следа.
Через сотню лет или боле
Кладбище пошло под пахотное поле.
И случилось пройти по этому полю
Бойцам за народную волю:
Прошел Красной Армии отряд боевой
И вот у Балды над головой,
Будя усопшего раба,
Загудела красноармейская труба.
Услыхавши трубные звуки,
Зевнул покойник, расправив руки,
И из темной могилы, не разобравши дела,
Выскочил Балда – душа без тела,
Легок, прозрачен и светел.
Никто Балду не заметил.
По ровному полю Балда
Пошел, сам не зная куда.
Идет, по сторонам поглядывает,
Загадку разгадывает:
По какой бы узнать примете,
На каком он свете?
«Господи, – думает, – где ж я иду?
Неужто я в прежнем аду?»
Дорога Балде как будто знакома:
Мимо помещичьего дома.
Эва!
Вот он и дом самый слева.
Крепко тут Балда приужахнулся,
В сторону Балда шарахнулся,
Глядел, глазам своим не веря:
«Куда ж мне деваться теперя?»
Вспомнил он время былое,
Отродье помещичье злое,
Как над народом господа издевалися,
Как мужики потом-кровью обливалися
И маялись горько с пеленок до гроба.
Охватила Балду превеликая злоба,
Замутилась душа в Балде:
«Нет, значит, правды на страшном суде !
Что ж это за чертовы штуки?
Неужто я снова в помещичьи руки
На веки веков попаду?
Доколе ж терпеть мне такую беду?
Когда же пойдут все помещики прахом?»
Смотрит Балда на дом со страхом:
Покосился у дома верхний этаж;
Вот и церковка та ж,
Только стала уж очень древней.
Шагает Балда деревней.
Видит – в деревне мужицкий сход,
Толкует шумно о чем-то народ,
О каком-то таком Комитете.
Не поймет Балда, на каком он свете?
Ходит Балда невидимкой повсюду,
Дивится такому чуду:
Идет – напевает мужик за Пегашкой,
Над прежнею барской трудится запашкой,
Ровно на своей десятине,
А помещика нет и в помине!
Ни помещика нет, ни приказчика,
Ни старосты, злого доказчика,
Никто деревни не давит,
Сама собой деревня правит.
Слышит Балда речи про кулачество:
Что, забрав у кулаков их богачество,
Роздал вдовам и сиротам их животы
Какой-то «Комитет бедноты»;
Что надо скорей, между прочим,
Помочь городским рабочим
И всей бедноте столичной
Хлебом и снедью различной.
Видит Балда: бродит поп по приходу,
Как опущенный в воду,
Не пьян – не весел,
Нос на бороду свесил,
Словеса худые изрыгает,
Мужиков ругает:
«Дождетесь, ироды, воздаяния
За ваши злодеяния!
Ужо научат вас, подлецов,
Как почитать духовных отцов!
Вернется старое начальство! Вернется!»
Перекрестится поп, чертыхнется,
Погрозит кулаком какой-то избе:
Видать – не в себе!
А изба эта – лавка, не лавка,
У избы веселая давка,
Народ про дела свои судачит:
«Комитет бедноты», значит!
Красный флаг над воротами колышется.
Легче Балде дышится.
«Истинное, – говорит он, – удивление!»
И радостное сумление
Стало забирать Балду:
«А пожалуй, что я – не в аду!»
Стоят у избы
Не былые рабы –
Запуганные,
Изруганные,
Заплеванные,
По рукам – по ногам скованные,
Придавленные колодками:
Нет, шумят мужики с молодками,
Бабы не лезут в карман за словами,
Видать – с мужиками поравнялись правами.
Говорят все свободно
Про что им угодно,
О том, как, прогнавши царя и господ,
Вздохнул полной грудью народ, –
Как живется теперь мужикам, дескать, вольно, –
Того у них нет, а этого – довольно, –
Коль с хозяйством прочно наладится дело,
Год-другой перебьется деревня смело,
А потом заживет уже всласть,
Только б, дескать, окрепла Советская власть .
Намечают мужики от себя депутата,
Какого-то Ивана-солдата,
Чтобы съездил в Москву с докладом,
Сходил бы к Ленину на дом
И выяснил все в беседе живой
С другом бедного люда, с главой
Рабоче-крестьянского правительства,
Насчет социалистического строительства:
С чем – погодить, и с чем – поторопиться,
Чтоб власти Советской помочь укрепиться,
Чтоб добить белогвардейскую силу
Да вогнать осиновый кол ей в могилу;
А привез бы Иван побольше газет,
А зашел бы в Уездный и в Губернский Совет…
Балда вздыхает: «Батюшки-светы,
Что ж это у них за такие Советы?
Чем Советская власть мужикам так люба,
Что стоит за нее голытьба?
Что ж это за Ленин такой, не пойму,
Что доступ свободный к нему
Любому Ивану-солдату?
Лафа, значит, нашему брату!
Мужичок-серячок очутился в чести,
Нет пред кем бородой ему землю мести
И башкою стучать о ступени,
Снявши шапку, упав на колени?
Мужичок и начальство, как равные вроде.
Целый сход, не боясь, говорит… о свободе…
О газете… Коммуне… Такие слова…
Не осилит их что-то моя голова…
Но хоть сразу оно непонятно,
А на слух-то, одначе, приятно,
Да и главную суть все ж не трудно понять:
Коль начальство народ перестало шпынять,
Коль правительство есть уж рабоче-крестьянское,
Значит, кончено злое приволье-то панское?
Значит, нет уже власти господской и царской?»
Вновь Балду потянуло к усадьбе барской.
Вот он страшный помещичий дом!
Склонились деревья над старым прудом.
Сад заглохший – с беседкой, с дорожками,
Дорожки истоптаны детскими ножками,
На песчаной площадке посредине двора
Резвится крестьянская все детвора.
По звонку побежали все в дом с площадки,
Кто сел за книжки, кто за тетрадки,
Ходит учитель среди детворы,
Учатся дети после игры!
Балде понравилось все это сильно.
Улыбнулся Балда таково умильно:
«Картиночки. Чисто. Ни грязи, ни пыли.
Прежде и баре-то неучи были.
Народ же бродил, словно темное стадо.
А ноне гляди! Помирать не надо!»
Стоит Балда, кругом оглядывается.
Ничего в голове у Балды не укладывается.
«Господи! – радостно шепчет Балда. –
Не знаю, попал я куда?
Но одно мне, темному, ясно,
Что страдал я всю жизнь не напрасно
И что ежели я – в родимом краю,
Значит, все мужики очутились в раю».