Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Кто знал вечерние вот эти перелеты —
И радость на земле большую видел тот.
Блистают небеса от тонкой позолоты,
За точкой точечка по золоту плывет.
И окрик: «Не зевай!» — «Не прозеваю, что ты!»
И впился взгляд в крыло, туда, вперед, вперед…
Скажу, хоть убеждать не стану маловера,—
Однажды обстрелял [168] Обстрелять — набить больше дичи. Не надо, друзья, скептически ухмыляться: я сообщаю подлинный факт. я даже «инженера»!

Я память о тебе в душе моей таю,
Последний, может, год моей весны хорошей.
Как мне забыть ее! Ведь молодость мою
Не скроет от меня и старости пороша…
На перелете раз меж двух ракит стою,
На кровле ж «инженер», и слышу — письмоноша:
«Война с Германией!» — кричит ему и мне.
Так с «инженером» мы узнали о войне.

Тогда, в начавшейся не разбираясь драме,
Хотя в политике был «инженер» мастак,
Не замечали мы свинцовых туч над нами,
Не понимали мы, что это грозный знак,
Что буря близится, с громами и дождями…
Да что тут говорить! С людьми бывает так,
С крупнейшим знатоком былых веков бывает:
Он современности своей не понимает.

Однажды в летний день над Унавой-рекою
Неосторожного чирка я подстрелил.
Он на́ воду упал, где с травкой водяною
Переплелся камыш. Я без собаки был:
Разделся догола — и в воду. Под ногою
Сперва я ощущал коварный вязкий ил,
Стараясь к берегу держаться всё ж поближе,
Но дальше плыть пришлось по мутной зыбкой жиже.

За убегающим я и поплыл чирком:
Он — раненный в крыло — нырял и появлялся
Вновь предо мной, и я в сплетенье трав густом
За ним сквозь сабельник высокий продирался;
Кувшинки змеями скользили за пловцом.
И — горестный пловец — я понял, что попался:
И вырваться нельзя, и невозможно плыть,
Ну, словом, довелось водицы мне испить.

Барахтаясь в воде и воду ту глотая,
Я выбился из сил и к смерти был готов.
Хоть зелень вкруг меня сияла молодая,
Но уходил я в ночь… Скажу без лишних слов,
Я образ Лидочки увидел, утопая, —
И в темноте угас далекой жизни зов!
Всё стало тишиной, замолкло, замолчало.
«На помощь!» — из меня вдруг что-то закричало.

И, снова вынырнув, увидел я челнок,
Среди купав и трав ко мне спешил он — валок
(Еще мгновение — и я б спастись не смог!),
И голос прохрипел (такие у русалок,
Всегда простуженных: водица да лесок…).
Я, услыхав его, за борт схватился, жалок.
Но кто же крикнул мне: «Держись за лодку, друг!»
Но кто же спас меня? Конечно, Каленюк!

Ах, краше чувства нет в прекрасном этом мире:
Держась за милый борт, за добрым челноком
Плыть прямо к берегу у жизни на буксире,
Которая цветет так радостно кругом.
В ушах полно воды, но солнышко в эфире
И согревает всё своим святым теплом.
А Каленюк меня сетями прикрывает
И вновь ловить плотиц на речку поспешает.

Когда же вечером Исакович сидел,
Потягивая свой «дюбек» домашний лучший,
И словно в область снов далеких отлетел
Тот приключившийся со мной недавний случай,—
Он (наш Исакович) всё вспомнить захотел.
Хоть стал его рассказ старинкой неминучей,
Но вызвать мысли в нас различные бы смог.
«Вот…» — приступил Денис, пускаючи дымок, —

«На место выплыл я, где хороша плотица, —
Подобной я с весны не лавливал. Плотва
В таком количестве под Рудкою толпится,
Что здорово клюет и после Петрова…
Вот, значит, я ловлю и слышу — может, снится? —
Как будто голосок доносится едва.
„На помощь!“ — он зовет. Так что же там стряслося?
И показалось мне, что голосок Самрося».

Вы сами знаете, что за мужик Самрось, —
С такими лучше бы и вовсе не встречаться…
Не раз мне ссориться с Самросем довелось,
И горя я хлебнул из-за него, признаться!
«Тони, пожалуйста, коль уж тонуть пришлось,
Иди к чертям на дно!» — подумал я с прохладцей,
Но всё же человек, хотя и сатана:
Я бросился спасать и вижу — вот те на! —

«Максим, а не Самрось. Вот это — вижу — штука!
Уж выкатил глаза бедняга наш Максим,
Пускает пузыри, как будто в бредне щука…»
И тут рассказчика густой окутал дым,
Житейской мудрости засим пошла наука.
«Ну, опрокинем, что ль!» — Богдан сказал засим,
И опрокинули, и налили вторично,
Спасение мое отпраздновав прилично.