Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Об этом я пишу, а тучи над страною [138] Поэма начата в 1941 году, под осень. .
Не лучше ль в ясный день о прошлом рассказать?
Не всю еще напасть железною метлою
Мы вымели с земли, — еще рыдает мать
И, стиснув зубы, брат кремнистою тропою
Идет и падает, чтобы, упавши, встать,
Еще нам смерть грозит, и угрожают беды,
И камни ранят нас, но путь наш — путь победы!

Так! Правда будет жить! И это — наша цель!
Вновь расцветет страна, и радость будет снова,
Но боли не забыть нам в несколько недель,
И может быть, мое сейчас некстати слово,
Некстати, может быть, воспоминаний хмель
Пытаюсь я вплести в страны венок терновый,
Не оскорбительно ль мои стихи звучат,
Когда война и месть ударили в набат?

Пусть мать поверит мне, пусть мне поверят дети, —
Любя грядущее, которое для нас
Сверкает звездами сквозь ночи лихолетий,
О прошлых временах я свой веду рассказ.
Нет, не одни цветы срывал я в годы эти, —
Мне видеть довелось и страшное не раз,
И скажет мастер-внук и внучка-мастерица:
«Всё это было так, но это будто снится!»

Денис с Кузьмою раз (была зима тогда),
По чарке выпивши (частенько выпивали!),
Беседу завели. Стояли холода,
А добрые друзья о лете толковали,
О том, как может жить кукушка без гнезда
И как от черепах рыбешки убегали, —
И утверждал Кузьма, что знает без наук,
В какое время дня обедает паук.

А молчаливый сад в уборе был нарядном.
Деревья в инее сияли за окном,
И поле белое таким казалось ладным,
Плыл розоватый дым над голубым селом.
Мир представлялся мне пособием наглядным,
Он был куда как прост, хоть тайны были в нем,
Хоть удивлялся я Денисовым системам
И формулам Кузьмы — беседе Фабра с Бремом.

Что заставляло их настойчиво вникать
В мир, скрытый для других, в запретные глубины?
Порой едва-едва умевшие читать,
Старались истину найти «простолюдины».
Пытливого ума глубокая печать —
Друзей отметили обильные морщины.
Был каждый знак такой — фантазией прорыт,
Но без фантазии бессилен и Эвклид!

Следя за утками, следя за куликами,
С Денисом мы не раз скользили над водой,
Как тени легкие. И нежными утрами
Денис рассказывал о птице водяной,
И кто из птиц кричит какими голосами,
Какими осенью, какими же весной, —
И раскрывал порой секреты и приметы,
Каких у самого Мензбира даже нету.

Охоту Каленюк забавой называл,
Но ловлю рыбную — занятием отменным,
Священнодействием мой Каленюк считал,
И рыболовом слыл едва ль не вдохновенным.
Весь пруд романовский (он в зелени сверкал)
Ему подвластен был, что было несомненным,
Как Листу инструмент, пилоту — синева,
Шевченку нашему — родные нам слова.

Я с рыбной ловли плыл вечернею порою.
Закатный луч в пруде огни свои гасил,
Далекий горизонт едва мерцал зарею,
Спускались сумерки. Закат неясен был.
Смотрю — в челне Денис. Приветствием со мною
Он перекинулся. Замолк, а я спросил:
«Вы что же дремлете? Ответ держите честно!»
— «Крапивку нюхаю, — и пахнет же чудесно!»

Любил он запахи — и всяческой травы
Натаскивал в курень, в шалашик свой прибрежный,
Где отдыхал порой, где б отдыхали вы,
С большой охотою отдавшись лени нежной;
Там часто «Всадника» читал «без головы»
Денис Исакович, но, рыболов прилежный,
В моря далекие всем сердцем был влюблен:
«Пиратами морей» зачитывался он.

Душа Денисова и книги признавала,
О приключениях любил читать рыбак.
Признаться, знаю я писателей немало, —
Всё на устах у них Гомер, Шекспир, Бальзак,
А под подушкою покоится, бывало,
Рассказ о сыщиках, роман о сотнях драк:
Вития без ума от Ната Пинкертона,
А в лучшем случае — Дюма его икона.

Уже не говорю, что был Денис певцом,
Что в пенье затмевал он самого Богдана.
Позднее я узнал еще и о другом:
Он сердцем обладал отнюдь не истукана.
Везде ходил рассказ почтительный о нем,
Что он у самого учился Дон-Жуана,
Что пальцы не клади ему — Денису — в рот
И что доставил он кое-кому хлопот.

Прошу прощения, блюстители морали:
Признаться, я порой и сам нетверд был в ней,
Но к пуританству всё ж склоняюсь в идеале,
Хоть, может, седине обязан лишь своей
Тем, что несу теперь суровые скрижали
Безумной юности, ослепшей от страстей…
А впрочем, я боюсь — друзья воскликнут хором:
«Ишь завернул куда! Нет, ты не censor morum!» [139] Censor morum (лат.) — суровый судья, блюститель нравов.