Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Отец мой, Фаддей Рыльский, был из польской, или, вернее, ополяченной, помещичьей семьи, но в студенческие годы, вместе с небольшой группой товарищей, твердо решил служить тому народу, который его вскормил и воспитал, — украинскому народу. Этот шаг дал повод панам на Украине писать на Фаддея Рыльского бесчисленные доносы; среди авторов этих доносов был и мой дед, красивый бонвиван Розеслав Рыльский, — и Фаддею Рыльскому угрожала высылка. Только помощь влиятельных людей и благословенная глупость царских чиновников спасли его. Обычно в доносах делался акцент, конечно, не на «измене» польскому народу, а на просветительско-демократической работе среди крестьян, на участии в тайных воскресных школах, где звучал запрещенный властями украинский язык, на поддержке отцом — уже как владельцем небольшого именья, той самой Романовки, о которой я упоминал в первых строках этого очерка, — сельской школы (кстати, подчеркивалось, что католик Рыльский печется о школе православной), на «чересчур добрых отношениях с крестьянами» (так и написано в одном из доносов) и так далее…

Статьи отца из области этнографии и политической экономии наглядно показывают, что по своим политическим убеждениям он принадлежал к левому крылу киевской украинской «громады» [14] «Громадами» (обществами) назывались на Украине культурно-общественные организации, в основном буржуазно-либерального направления. Организовываться «громады» начали в 60-е годы прошлого столетия. .Еще яснее это можно было увидеть по его частным письмам, к сожалению безнадежно утраченным.

Моя мать, Мелания Федоровна, была романовской крестьянкой. Отец женился на ней вторым браком. Любопытно отметить, что в «добрососедских» доносах на отца подчеркивалось как доказательство «неблагонадежности» и то, что Рыльский, дворянин, женился на крестьянке. Моя мать, несомненно, была человеком природного ума. Обученная мужем читать и писать, она много читала в своей жизни и особенно любила Толстого, в частности «Анну Каренину».

Когда мне было всего несколько месяцев, семья наша — мать, отец, два старших брата-гимназиста и я — переехала с зимней киевской квартиры в Романовку. Там отец и устроил мои крестины. Съехалось много гостей из Киева, но и все село было приглашено в гости, — а так как наш небольшой домик не мог вместить весь этот народ, пиршество устроили в клуне. Привезли не монопольной, не казенной, а «вольной» водки из корчмы, в бочках, и угощенье было, рассказывают, гомерическое. Что касается центрального героя этого события, то мой дядя по матери, Кузьма Чуприна, любил вспоминать, как я во время «таинства» старался «дернуть попа за бороду».

О своем раннем детстве я помню мало. Все как в тумане. Лишь отдельные светлые пятна. Такое, например. Прошел теплый летний дождь. Перед нашим домом, возле круглой цветочной клумбы, образовалась большая лужа. Я в одной рубашонке выскочил из дому — и прямо в лужу. Болтаю ногами, будто плаваю… А мама и нянька Федора выбежали, умоляют меня выйти — «ведь простудится ребенок». Или такое. Повозка, запряженная старой лошадью «Попом» (по профессии прежнего хозяина). Отец собирается ехать в поле, берет меня с собой. Какое счастье! Сели вдвоем, мне дают кончик вожжей, как будто я правлю лошадью. А впрочем, нехитрое дело править умным и опытным «Попом»! Ленивая лошадь-философ, она хорошо знает и дорогу и привычки своего хозяина. Если попадется навстречу человек, она непременно умерит ход и даже остановится: ведь, наверно, у хозяина найдется о чем побеседовать с добрым человеком. Иногда «Поп» по собственной инициативе сворачивает к небольшой пивной с зеленой беседкой, владелец которой, Максим Иванович, чудесный кузнец и слесарь, на почве неверности жены (об этом я узнал, конечно, значительно позднее) чересчур склонен к рюмочке, а вообще — человек пресимпатичный. Иногда «Поп» останавливается просто так… «Но!» — кричу я по возможности солидным голосом… «Но», — спокойно говорит отец. Кнута он не применяет. Конь трогается дальше, но знает, что под горою хозяин непременно станет свертывать папиросу, закуривать — следовательно, опять надо будет перейти на тихий ход. А придорожные ветлы тихо шумят, а хаты белеют, а полевая даль в мареве, и все люди кажутся счастливыми…

Правда, людские несчастья, как нечто совершенно случайное и, собственно, несущественное, нечто не вполне реальное и не до конца понятное, врывались порою и в мою жизнь. Вот так однажды утром отец, умываясь, рассказывал: «Этой ночью дядю Осипа тяжело избили… Приехал доктор, вынул у него две косточки из черепа…» Дядя Осип — самый старший из братьев матери, участник русско-турецкой кампании, здоровенный человечище… Позднее я узнал, что дядю Осипа, до безумия влюбленного в собственную жену — красивую и весьма легкомысленную женщину, избил один из ее любовников, возможно, с целью убить. По крайней мере такие строились догадки.