2. «Исчерпаны любые парадигмы…»
Исчерпаны любые парадигмы.
Благое зло слилось со злым добром.
Все проявленья стали пародийны,
Включая пытку, праздник и погром.
«Проект закрыт», – напишут Джеймсы Бонды
И улетят.
Проект закрыт. Все могут быть свободны,
Но не хотят.
Из темноты выходит некий некто
И пишет красным буквы на стене.
Что будет после этого проекта,
Судить не мне.
На стыке умиления и злости,
Ощипанный, не спасший Рима гусь,
Останусь здесь играть в слова и кости,
Покуда сам на них не распадусь.
Сваи, сети. Обморочный морок
Сумеречных вод.
Если есть на свете христианский город,
То, пожалуй, вот.
Не могли ни Спарта, ни Египет,
Ни Отчизна-мать,
Так роскошно, карнавально гибнуть —
И не умирать.
Оттого-то, прян и сладок,
Двести лет сиял ее расцвет,
Но искусство в том, чтобы упадок
Растянуть на триста лет.
Вечно длится сонная, вторая,
Жизнь без дожа и купца:
Утопая, тая, умирая —
Но всегда не до конца.
Маньеризм люблю венецианский,
Ренессанс на крайнем рубеже —
Тинистый, цианистый, тиранский,
Тицианистый уже,
Где в зеленой гнили по колено —
Ряд дворцов, но пусто во дворцах,
И зловонная сухая пена
Оседает на торцах.
Смех и плеск, и каждый звук извилист,
Каждый блик – веретено.
Эта гниль – сама неуязвимость:
Что ей сделается? Но —
Но внезапно, словно Мойра,
Чьи черты смеются, заострясь, —
Налетает ветер с моря,
Свежий зов разомкнутых пространств.
Хорошо в лагуне плавать —
И лицом поймать благую весть:
Этот мир – одна гнилая заводь,
Но в соседстве море есть.
Увидав прекрасный первообраз,
Разлюбил я Петроград —
Скудную, неласковую область
Утеснений и утрат.
Даже статуя в аллее
Чересчур телесна и жива.
Эта гниль соленая милее
Пресной прямизны твоей, Нева.
Ни собор в закатной позолоте,
Ни на мраморе пиит…
Бесполезно строить на болоте
То, что на море стоит.
О Боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, – но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И – вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, – в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.
Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней – дочеловеческий. Восторженная дрожь: черносеребряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними – тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края – и гроздья гроз, и в них – текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.
Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, – смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один – и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.
Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет – еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.
Туда, на зов, на дымный луч! Лети, не спрашивай причин, без сожаления о первом из миров, – туда, в пространство зыбких форм, непостижимых величин, чудесных чудищ, грозных игрищ и пиров! Туда, где облачных жаровен тлеют угли, где в чаду сраженья горнего грохочет вечный гром, туда, где в битве, час не ровен, я, глядишь, опять паду и вновь очнусь, уже на ярусе втором.
Лечу, крича: «Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!» Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вот там ищи меня, но лучше не ищи.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу