Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

И в ней сквозят Иран и Византия
дымками благовоний, пестрой пряжей.
Синеет даль, синеют льды седые,
синеют пропасти родимых кряжей.

Художник — тоже витязь, полный
доблестным
восторгом и любовью беззаветной,
как бы в ночи разбужен ранним проблеском
иль пеньем петуха передрассветным.

Не целовал он древо крестной муки,
не кланялся языческим божкам.
Сжимали кисть его сухие руки,
и покорялись формы тем рукам.

Как Тариэла Автандил, бывало,
художника вел переписчик грамотный.
И дружба их народу отдавала
богатство этой были незапамятной.

Был слышен переклик дозоров башенных
из Тмогви,
Вардзии,
Бостан-калаки
и дальний конский топот —
в ошарашенных,
разбуженных расселинах во мраке.

И, бодрствуя в каморке полунощной,
трудясь над дивным вымыслом поэта,
для Грузии своей, грядущей, мощной,
сокровище они хранили это

и свечи жгли… А между тем под спудом
горело пламя слова ярче свеч,
чтобы своим простым и вольным чудом
всех мракобесов беспощадно жечь!

Мцхета, Мцхета, Грузии основа!
Славлю я приход ее весны,
я по крови ей родня — и снова
розы и знамена взнесены.

Здесь мотыга первого грузина
грянула, как первая гроза,
и срослись крест-накрест воедино —
дева и нагорная лоза.

Жар, что нес мой пращур на ладони,
оживлю дыханием одним.
Здесь очаг мой на кремневом склоне.
Здесь огонь. Здесь первозданный дым.

Мы — сыны минувших поколений —
в помыслах бесстрашны и чисты;
как ветвисторогие олени,
мы трубили с этой высоты.

Наше пламя ветер гор колышет,
тьму веков мы грудью рассекли.
В саркофаге полководец дышит,
слышен звон меча из-под земли.

И мое, как след резца на камне,
уцелело в бурях бытие:
Мцхета нежной матерью была мне,
да святится сок лозы ее!

Нет реки на белом свете слаще
отчих рек, обетованных мне.
Я — олень, их верный друг, трубящий
с высоты Армази по весне.

Как вникал я в твое многолетие, Мцхета.
Прислонившись к тебе, ощущал я плечом
Мышцы трав и камней, пульсы звука и цвета,
Вздох стены, затрудненный огромным плющом.

Я хотел приобщить себя к чуждому ритму
Всех старений, столетий, страстей и смертей.
Но не сведущий в этом, я звал Серафиту,
Умудренную возрастом звезд и детей.

Я сказал ей: «Тебе всё равно, Серафита:
Умерла, и воскресла, и вечно жива.
Так явись мне воочью, как эта ракита,
Как Армази, созвездия и дерева».

Не явилась воочью. Невнятной беседой
Искушал я напрасно твою немоту.
Ты — лишь бедный ребенок, случайно бессмертный,
Но изведавший смерть, пустоту и тщету.

«Всё тщета! — я подумал. — Богатые камни
Неусыпных надгробий — лишь прах, нищета.
Всё тщета! — повторил я. И вздрогнул: — А Картли?
Как же Картли? Неужто и Картли — тщета?»

Ничего я не ведал. Но острая влага
Округлила зрачок мой, сложилась в слезу.
Вспомнил я — только ель, ежевику и благо,
Снизошедшее в этом году на лозу.

И пока мои веки печаль серебрила
И пугал меня истины сладостный риск,
Продолжала во веки веков Серафита
Красоты и бессмертия детский каприз.

Как тебе удалось — над убитой боями
И воскресшей землею, на все времена
Утвердить независимый свет обаянья
Золотого и прочного, словно луна?

Разве может быть свет без источника света?
Или тень без предмета? Что делаешь ты!
Но тебе ль разделять здравомыслие это
В роковом заблужденье твоей красоты!

Что тебе до других? Умирать притерпелись,
Не умеют без этого жить и стареть.
Ты в себе не вольна — неизбывная прелесть
Не кончается, длится, не даст умереть.

Так прощай или здравствуй! Покуда не в тягость
Небесам над Армази большая звезда —
Всем дано претерпеть эту муку и благость,
Ничему не дано миновать без следа.

Ветвь Армази несравненная,
Мцхеты дар благословенный,
Снится ли тебе вселенная
Или снишься ты вселенной?