Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Что стоит стих, с которым из гортани
душа не хлынет? На его призыв
не отзовется горных вод журчанье,
цветок не вздрогнет, венчик приоткрыв.

Скажи мне, песня, что твоя основа?
Отрада ближних, боль от ран моих,
дождь — воспитатель хлеба золотого —
или туман в морщинах гор седых?

Рябь на воде? Плоты на синей глади?
Дыханье сена, сметанного в стог?
Иль у моей единственной во взгляде
за огоньком бегущий огонек?

Начать стихи не легче, чем сомненья
стереть — сплошную ржавчину с души,
в кустах найти кольцо, в одно мгновенье
звезду избрать (все в небе хороши).

Нет во вселенной силы непреклонней
мечты, взращенной сердца глубиной.
Стих — это ладан тлеет на ладони,
стих — это юность спорит с сединой.

Настоящий поэт осторожен и скуп.
Дверь к нему изнутри заперта.
Он слететь не позволит безделице с губ,
не откроет не вовремя рта.

Как блаженствует он, когда час молчалив!
Как ему тишина дорога!
Избалованной лиры прилив и отлив
он умеет вводить в берега.

Я сдержать налетевшего чувства не мог,
дал сорваться словам с языка,
и, как вылитый в блюдце яичный белок,
торопливая строчка зыбка.

И, как раньше, в часы недовольства собой —
образ Важа Пшавела при мне.
Вот он сам, вот и дом, вот и крыша с трубой,
вот и купы чинар в стороне.

И, как к старшему младший, застенчив и нем,
подхожу я к его очагу
и еще окончательнее, чем перед тем,
должных слов подыскать не могу.

Я ищу их, однако, и шелест листа
пробуждает под утро жену.
Мы читаем сомнительные места.
Завтра я их совсем зачеркну.

И начальная мысль не оставит следа,
как бывало и раньше раз сто.
Так проклятая рифма толкает всегда
говорить совершенно не то.

Под карнизом на моем балконе
ласточка гнездо проворно вьет
и, как свечку в выгибе ладони,
жар яйца в укрытье бережет.

Ласточка искусней нижет прутья,
чем иглой работает швея.
Это попеченье об уюте
сказочнее пенья соловья.

Может быть, помочь мне мастерице?
Я в окно ей кину свой дневник.
Пусть без связи выхватит страницу
и постелет, словно половик.

Даже лучше, что, оставшись втуне,
мысль моя не попадет в печать.
Пусть она у бойкой хлопотуньи
не шутя научится летать.

И тогда в неузнанном обличье
грусть, которой я не устерег,
крыльями ударивши по-птичьи,
ласточкою выпорхнет из строк.

Не летите прочь от нас, касатки!
В Грузии вам ласка и почет,
четверть века вскапывали грядки,
почки набухают круглый год.

Грузия весь год на страже мая,
в ней зима похожа на весну.
Я вам звезд на гнезда наломаю,
вас в стихи зимою заверну.

Режьте, режьте воздух беспредельный,
быстрые, как ножниц острия!
Вас, как детство, песней колыбельной
обступила родина моя.

Что же ты шарахаешься, птаха?
Не мечись, не бейся — погоди.
Я у слова расстегну рубаху
и птенца согрею на груди.

О стихи, я бы вас начинал,
начиная любое движенье.
Я бы с вами в ночи ночевал,
я бы с вами вступал в пробужденье.
Но когда лист бумаги так бел,
так некстати уста молчаливы.
Как я ваших приливов робел!
Как оплакивал ваши отливы!
Если был я присвоить вас рад,
вы свою охраняли отдельность.
Раз, затеяв пустой маскарад,
вы моею любимой оделись.
Были вы — то глухой водоем,
то подснежник на клумбе ледовой,
и болели вы в теле моем,
и текли у меня из ладоней.
Вас всегда уносили плоты,
вы погоне моей не давались,
и любовным плесканьем плотвы
вы мелькали и в воду скрывались.
Так, пока мой затылок седел
и любимой любовь угасала,
я с пустыми руками сидел,
ваших ласк не отведав нимало.
Видно, так голубое лицо
звездочет к небесам обращает,
так девчонка теряет кольцо,
что ее с женихом обручает.
Вот уже завершается круг.
Прежде сердце живее стучало.
И перо выпадает из рук
и опять предвкушает начало.

Когда на рассвете я рифмы искал —
Мой край благодатный сверкал новизною,
И стих отраженьем ее заблистал,
И я прослезился внезапной слезою.