Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Белоконных всадников лихих
под ветвями встретят наши дети,
и напомнит елка им о лете,
будет много звонких игр у них,
снова ляжет тишь на целом свете…
Звон саней в просторах неприметен,
шум дроздов над кровлями затих.

Лишь задремлет суета дневная —
весь в лучах, степенный пестрый кот
мимо ели медленно пройдет,
человечий гомон презирая.
Я же, утомленный от работ,
выйду за дверь, гляну из ворот —
в тишину оснеженного края.

День новогодний. На ели нарядной
дед снеговой рядом с птичкою яркою.
Весело детям, и деду отрадно,—
прямо с мороза он — в комнату жаркую…

Кружатся дети вкруг еловых веток.
Дедовой шубой белеет долина.
Мнится мне: воспоминанье о летах
детства присело со мной у камина.

Воспоминание мне рассказало
сказку про деда: «А помнишь ли ты его?
Разве не светит тебе, как бывало,
белая лампа седой бороды его?»

…Детские думы мои, как ручей,
мчались, играли средь наших полей…
Дед мне сейчас как живой вспоминается;
тропку к воротам в сугробах топча,
он у дверей во весь рост подымается…
И промелькнул предо мной как свеча.

Он величаво скакал по дороге,
в зимнюю ночь потеплей укрывался
и в ожидании смерти, в тревоге,
в землю святую пойти собирался.

Ну, а пока — дичь с охоты он нашивал,
Саба Сулхана по памяти знал.
Миндией был он селения нашего
и городов больших не видал.

Снежные ль бури в долине ревели,
он тхиламури к подошвам привязывал.
По вечерам же играл на свирели
или же страшные сказки рассказывал.

…Помню: расширив глаза удивленные,
темные, словно озера бездонные,
передавал он нам, малышам,
жуткую тайну: болотные лешие
в ночь заплетают хвосты лошадям,
лошади же становятся бешеными…

Вновь он на елке в родимом дому,
смотрит на лампочек пестрых сверкание,
дети рассказывают ему
повесть о Чкалове и о Папанине.

Им Циклаури потом вспоминается,
что над Казбеком сияет вдали.
И Циклаури ведь тоже является
дедом детей нашей доброй земли!

Юность, молодость, зрелость…
Лежит между вами граница —
краткий миг передышки,
смущенья и смутных забот.
Чаша ядом священным
еще не устала искриться,
но всё явственней сокол
усталую руку гнетет.

Этот миг наступил —
и сомненье меня охватило:
если пальцы мои
обожжет догорающий трут,
значит, пламя иссякло,
остались одни лишь чернила,—
но они без огня
на странице строку не зажгут.

Если свойства души
заключаются в пенье и плаче,
чтоб вернее раскрыть
эти свойства, подобно тому
как весенние почки
апрель раскрывает горячий,
оробелые руки
для исповеди подниму.

Руки робкие мастера!
Вам довелось потрудиться.
Как же вас подниму,
если крыльями сокол не бьет?!
Юность, молодость, зрелость…
Лежит между вами граница —
время тайных раскаяний,
смутных тревог и забот.

Это время пришло.
Снег валится всё гуще и гуще.
Он растает еще.
Но сегодня долина бела.
Я хочу, чтобы жизнь
уподобилась ниве цветущей,
чтобы нивой в цвету,
а не сломанной веткой была.

Сети трудных раздумий
в житейское море закину:
поздней ночью, в слезах,
я на милую землю пришел —
и поэтому с песней
подняться хочу на вершину,
как бы ни был мой путь
утомителен, долог, тяжел.

О родная страна!
Дай росою твоей окропиться.
По распаханной ниве
твой сеятель с песней идет…
Юность, молодость, зрелость…
Лежит между вами граница —
краткий миг передышки,
смущенья и смутных забот.

За самим собой в погоне,
Пел ручей на горном склоне,
Пылью радужною цвел,
Разговор открыто вел:

«Не ищу я зыбких истин.
Я — ручей. Я — бескорыстен.
Я затем хочу бежать,
Чтобы землю освежать.

Я бездомен. Я бродяга.
Вечный путь — моя отвага,
Мой недремлющий мотор…»
Пел и скатывался с гор.

И задумывался: «Небо!
Что-то дождь давненько не был,
Я твой сын, я твой гонец,
Силы мне прибавь, отец!